Болото
Шрифт:
– Молоком пахнет… Жалко мне его. Возьму я его себе, тело тешить, – и уселась сверху на пастуха. Потянулась бесстыдно, бедрами по его ногам елозит.
Пастух пробормотал:
– Не буду я с тобой, отстань! Невеста у меня есть.
– Эта, что ли?! – визгливо расхохоталась крючконосая. – Настя, выходи, признавайся – твой женишок? Если твой, мы его отпустим!
И девушка, которую пастух не первый год глазами провожал, тоже смеялась, глядя в его лицо, и отвечала:
– Нету у меня никакого жениха, знать я его не знаю. Делайте с ним всё, что душе угодно.
– Вот видишь… – Цыганистая
У пастуха и не получалось взгляд оторвать – как будто бы околдовала его та женщина. Глаза ее на половину неба разрослись, из малиновых губ парок поднимался, хотя ночь не такой уж прохладной была, отсветы пламени плясали на ее впалых щеках, а ее крупные ноздри раздувались как у лошади. Она прыгала на нем, и пусть это было сладко – на грани присутствия бога, – но пастух чувствовал, как с каждой секундой силы его покидают и отходят той женщине.
Ему становилось трудно дышать, а она как будто бы на глазах молодела, ее птичий профиль теперь смотрелся почти нежным, из черт ушла резкость. У пастуха голова болела так, словно в ней змеи гнездо устроили. В конце концов, силы покинули его, звезды заплясали перед глазами, а лицо мучительницы стало мутным.
Когда он пришел в себя, солнце уже встало, и был он на той поляне один. До костей продрогший, голый и слабый. Одежда нашлась неподалеку – была аккуратно сложена у еще теплого пепелища. Еле добрел пастух до своего дома, рухнул на кровать, спал три дня и три ночи. А потом оправился, вышел в люди – посеревший и худой, и сразу любимую свою, Настю, увидел. Та мимо прошла – не посмотрела даже. И такая злость его с головой накрыла, что пошел он и все рассказал деревенским про ведьм. Имена их назвал.
Все пастуху поверили, потому что про ту крючконосую цыганистую женщину давно молва по деревням ходила. К судье обращаться не стали – изловили девок, на которых пастух указал, заперли в сарае, а пока те плакали, о пощаде молясь, вырыли за деревней огромную глубокую яму. Потом всех пленниц к ней привели и велели молиться, и все они, рыдая, клялись, что ни при чем они, оговорил их пастух. И только крючконосая молчала, а перед тем, как ее вместе с другими в могилу общую столкнули, посмотрела в глаза пастуху и сказала:
– Вот, значит, как ты отблагодарил меня за любовь мою. Но знай, что и я в долгу не останусь. Какую смерть мне и сестрам моим приготовил, такую и сам однажды примешь.
Ее вилами подтолкнули в яму. Так всех девушек живьем и зарыли, а сверху положили огромный камень – уже три века с тех пор прошло, а он на том месте все так и лежит, никто его трогать не осмеливается. У места того нехорошая слава – говорят, по ночам там хоровод полупрозрачных дев танцует, а если кто посмотреть на них осмеливается, те его мертвыми руками к земле прижимают и соки жизненные из него пьют.
Легенда о пастухе тоже много веков после смерти его жила: говорят, прожил он после той ночи еще два года, женился на хорошей девушке, и вот однажды молодая жена обнаружила его мертвым. Никто так и не понял, что произошло – молодой крепкий мужчина, на боли никогда не жаловался, просто однажды вечером уснул, а утром его нашли остывающим со стеклянным взглядом.
Похоронили пастуха, как положено, и несколько дней после похорон все, кто мимо кладбища шел, слышали из-под земли глухие стоны, которые становились все тише и слабее. Даже кто-то решил – заживо похоронили беднягу. Другие – спорили. В итоге, когда на пятый день гроб все-таки подняли из-под земли и вскрыли, пастух был мертв, только вот вся крышка гроба была ногтями исцарапана и лежал он в гробу том лицом вниз.
Мало об этом пишут, но историй много было по всей стране – расправлялись с колдовками в деревнях, и в наши дни такое иногда случается.
В деревне секретов нет – как будто бы дрозды и сойки на хвостах новости из дома в дом несут. Стоит пошептаться с кем-то, а на следующее утро уже всем об этом известно. И об Аксинье слава пошла. Сначала невнятный слушок – мол, рехнулась девка, колдовать начала, позор какой. Потом кто-то признался: зуб болел, Аксинья травок каких-то дала, и все прошло, как по волшебству. А другие рассказывали: знает она секрет, как рану быстро затянуть.
Одна девушка по ноге топором полоснула, кожи лоскут сняла – крови столько было, словно свинью зарезали. Девушка слегла – рана гноиться начала, думали уж, что ногу отнимать придется. Аксинья пришла, в горшке старом теплую землю принесла – и будто бы земля та шевелилась, то ли черви в ней были, то ли личинки.
Мать девушки сначала наорала на нее и выставить пыталась, но потом вернула. А что терять. Аксинья рану землей облепила, к ночи у девушки температура поднялась – думали, помрет. Мать под окна Аксиньи ходила и выла: под суд отдам, навсегда в Сибирь уедешь. Аксинья дома затаилась, молчала мрачно. А наутро девушка встала румяная, кашу попросила. Тряпки, землей перепачканные, с ноги ее сняли, и глазам своим не поверили – рана порозовела и затягиваться начала. Вечером Аксинья снова с горшком явилась – на этот раз ее как гостью дорогую приняли. Девушка за неделю на ноги встала.
И потянулись люди в дом Аксиньи. Денег та не брала, да и к подаркам была холодна. Годы голодные, ей самое лучшее несли. А она не стыдилась вместо «спасибо» лицо кривить, да еще и отказывалась часто – заберите, мол, подачки ваши, без них проживу. Некоторые шептались, что она вовсе есть перестала. Аксинья и правда изменилась очень за последний год – исхудала совсем, морщины у нее наметились, даром что было ей всего восемнадцать лет. И взгляд стал тяжелым и колючим, как у старухи. Почти весь день она в доме сидела, запершись, только ночью выходила – и сразу в лес.
Иные спорили: да она же не человек давно, нечисть.
Кто-то вспомнил – год назад, зимой, переболела сильно Аксинья, месяц лежала в полубеспамятстве. И начали поговаривать, что тогда она и отдала небу душу, но сама осталась на земле нежитью, а зачем – кто ж ее разберет.
И хоть Аксинья помогала многим, но все равно в деревне ее недолюбливали. Как недолюбливают всех, кого боятся.
Кто-то даже говорил: дом бы ей поджечь, ведьме, пусть в огне попляшет. Марфа однажды услышала и Аксинье передала. «Может, сбежать тебе отсюда? С твоим даром ты везде устроишься, а наши со свету тебя сжить хотят».