Болото
Шрифт:
Но та только в лицо ей расхохоталась. Лицо у Аксиньи стало старым, но смех был таким нагло громким, исполненным соками жизни, что даже не по себе становилось – уже многие годы так никто не осмеливался хохотать, как будто бы чрезмерным веселием можно было накликать беду.
– Да что они мне сделают. Да кто они такие, против меня. Если посмеют пойти на меня, сами в огне спляшут.
Не трогали Аксинью – говорили за спиной разное, но не трогали, а при встрече прятали глаза и здоровались с елейной интонацией.
Зато третью из ходивших в ту ночь на перекрёсток, Женечку, до полусмерти отец избил. Отец-то у нее безногим с фронта вернулся – при желании Женечка легко с ним справиться могла. Но с детства перед ним робела, не смела ослушаться. Он ее сначала кулаками бил, а потом подобранным с земли камнем. Скулу сломал и руку, нос на бок свернул. Подруги и не сразу узнали ее, когда та из последних сил пришла за околицу.
У нее оба глаза заплыли и кровью налились, она едва-едва могла разбирать дорогу, и шла, пошатываясь, словно одурманенная. Руку сломанную она платком подвязала, и каждый осторожный шаг давался ей с трудом. А к фельдшеру идти с таким лицом стеснялась. Аксинья ее здорово в тот вечер отругала.
– Тебе надо пойти и убить эту мразь, – сказала она. – Либо ты, либо тебя.
– Зачем же ты так, что же ты такое… – Женечка говорила с присвистыванием, в ее горле булькала мокрота, а кашлять было слишком больно. – Жалко мне его, отец он мне родной.
– Ну смотри. Он-то тебя не пожалеет.
– Он говорит, к тебе близко не подходить. Ты ведьма, говорит.
– Вот уж, удивила, – и опять этот смех. – Ты тоже ведьма. Просто я – умная, а ты – дура дурой. Как и Марфа. Давно бы уже распугали всех да делами занялись. А вы как козы недоенные, только ноете. Руку я тебе вылечу, только вот отца своего или ты на тот свет отправишь, или я сама за ним приду. Чую я, недоброе он затеял, чернота вокруг него.
– Это не чернота, это просто он все время пьяный, – вздохнула Женечка.
Она помнила отца другим. Она была единственной девочкой в семье, все остальные – братья. Да еще какая девочка – с нежным, как у фарфоровой куклы, лицом, с ясным взглядом и тонкими щиколотками. Нездешняя, лишняя, девочка-подменыш.
Отец ее в детстве на руки брал и кружил, пока у нее пятна цветные перед глазами плясать не начинали. И страшно было ей, и здорово, как на качелях. Руки отца пахли табаком и землей, а в обращенном на нее взгляде была такая гордость и любовь, что Женечка даже жмурилась от удовольствия, как кошка, разомлевшая в солнечном пятне. Это сейчас глаза отца потухли, в них была только пустота и злость, но она же помнила. Это ведь был тот же самый человек. Тот самый, который к небу ее подкидывал, и у нее словно крылья невидимые вырастали.
Но права оказалась Аксинья. Как всегда.
Тот вечер она и сейчас, будучи старухой, во всех подробностях помнила, словно это вчера случилось, а не полвека назад.
Они, как всегда, на окраине леса встретились. Даже и поговорить не успели, как случилось страшное – то, что и до сих пор снится.
Марфу спасло то, что в тот день она много воды выпила – захотелось ей освободить мочевой пузырь, и она за деревья отошла. Оттуда, полуживая от страха, и наблюдала. Убежать хотела – да не смогла, ноги словно в землю вросли. Сначала она голоса услышала, громкие, посторонние, приближались они довольно быстро.
Она видела Аксинью, мрачно умолкнувшую на полуслове, и Женечку, беспомощно вертевшую головой и, как всегда, доверчиво не чуявшую подвоха. Ничего страшного пока и не случилось, да и голоса были знакомыми – это все деревенские, соседи ее, те, которые с детства знали всех трех девушек, но Марфа сразу поняла: быть беде. Что-то жуткое происходит. И подтверждение она находила в изменившемся лице Аксиньи. Потом, уже будучи старухой, она бессонными ночами много раз снова и снова словно проматывала эту сцену.
Был ли хоть один шанс? Как бы все обернулось, если бы Аксинья утянула Женечку в лес, укрыла бы, спрятала? И каждый раз Марфа была вынуждена признать: нет, это было невозможно. Слишком внезапно и быстро появилась толпа. И слишком ревниво Аксинья охраняла лес, который считала своим домом, от посторонних глаз. Никого бы она не стала в священном своем лесу укрывать. А ну как искать начнут – пойдут сапогами своими по ее земле, будут отодвигать вилами ветки, не знавшие прикосновений чужих рук.
Их было много – почти вся деревня собралась, кроме стариков, которым тяжело было ходить. У кого-то факелы в руках, у кого-то – вилы, у кого-то – и ружье охотничье на плече. И все в странном возбуждении – ноздри раздуваются, глаза горят, срывается голос.
– Вот они! – крикнул кто-то. – Держи их! Чертовки!
И вот уже чьи-то сильные руки держат за плечи Женечку, которая все еще растерянно улыбается, пытается заглянуть в знакомые лица и удивляется, почему все прячут взгляд. Смотрят, вроде бы, и на нее, и как бы сквозь. Как будто бы обезличивают ее невниманием своим. Аксинью тоже схватили – она почти сразу же в руки себя взяла и держалась уверенно и спокойно. Она первой и заговорила.
– Что на вас нашло? Убирайтесь отсюда, – такая прямая и худенькая она была, но даже в тот момент в ней чувствовалась сила.
Марфа смотрела из-за кустов и отчего-то понимала, что одна Аксинья сильнее всех этих красномордых, вспотевших от волнения и быстрого бега людей с белыми от ярости глазами.
– Они давно сюда ходят, я их еще в мае тут видала… Третья с ними еще бывает, Степановны дочка.
– Что ты брешешь, у Степановны дочка тихая, не то что эти! Смотри, еще и улыбается, нахалка!
– Я из-за нее ребенка в болоте утопила! – взвизгнула тощая бледная женщина, выступив вперед. – Она сказала, брось его в болото, оживет он! Я и послушалась! И нет больше у меня ребенка, нет!
– Он бы и так у тебя умер, и ты сама это знаешь, – почти насмешливо ответила Аксинья.
Марфа зажала рот ладонью. Сама она ни за что не решилась бы держаться с такой надменной дерзостью с людьми, которые уже и вилы на тебя направили, и жаждут крови твоей.
Со всей сторон доносилось:
– Ведьмы!