Большая дорога
Шрифт:
То, что Александр Степанович услышал от Маши, потрясло его сильней, чем выигрыш в сто тысяч. Он думал, что Маша — да и весь народ — считает его жалким, ничтожным человеком, и вдруг оказывается, что и в нем есть что-то необыкновенное. Он почувствовал нечто вроде страха за себя, — было так: как будто он держал в руках хрупкий стеклянный сосуд и боялся уронить его. Это было начало нового, неведомого чувства ответственности перед всеми людьми.
Возвращаясь из поездки в Брест, генерал Михаил Андреевич остановился
— Ну, как там дела, на границе? — спросила Анна Кузьминична, испытывавшая смутную тревогу всегда, когда видела военных. Она тотчас же подумала о Владимире.
Где-то, правда, еще далеко, на чужой земле, шла война: волны ее плескались у границы великого государства социализма, как бы проверяя прочность плотины, отыскивая слабые места в ней, просачиваясь каплями, чтобы, набрав силу, хлынуть, прорвать плотину, затопить русскую землю и погасить свет с Востока, озаряющий миру путь в грядущее.
— Немцы возле Бреста, за рекой. Из крепости видно, как они маршируют. Все время засылают к нам шпионов, хотя у нас с ними и договор. Боюсь, что дело кончится жестокой схваткой… Ну, что ж, рано или поздно это неминуемо. Только мы являемся до конца непримиримыми врагами фашизма, — сказал генерал.
— А выдержим? — спросил Николай Андреевич.
— На этот вопрос ты сам должен ответить. Армию я знаю: крепкая армия у нас. Да ведь не только в армии дело, а и в народе.
— Наш народ терпеливый. Только вы уж, вояки, не подкачайте, — сказал Андрей Тихонович.
— Вот выговорите, что война неминуема, Михаил Андреевич, но ведь человечество с каждым годом становится культурней. Должны же понять, в конце концов, люди, что война — это варварство! — горячо сказала Анна Кузьминична.
— Эх, Анна Кузьминична! — снисходительно улыбнувшись, воскликнул генерал, — Вы такая же наивная.
— Но во что же верить?
— В свое государство, — сказал Николай Андреевич.
Узнав, что Маша собирается в Москву, генерал предложил ей место в своей машине.
— У нас и остановитесь. Квартира у меня большая. В самом центре Москвы… И университет рядом, — сказал он, весело подмигнув. — Я часто вспоминаю, как я на облаве тогда… Стою… вот-вот выскочит медведь и вдруг вижу — из-за кустов появляетесь вы… розовая, счастливая… — и он вдруг нахмурился, словно почувствовал внезапную боль.
Всю дорогу он молчал, погруженный в тревожные думы. И ему было жаль девушку, которая не подозревала, что счастью ее не суждено исполниться.
А Маша чувствовала себя счастливой и вся трепетала от мысли, что завтра увидит Владимира и как это будет неожиданно для него. Она решила сначала пойти к скульптору, а потом — в университет, чтобы вместе с Владимиром отправиться в театр или просто побродить по Москве.
Скульптор Дмитрий Павлович Муравьев вышел к Маше в длинной черной блузе и, откинув назад начинающую седеть красивую голову, долго, в молчаливом удивлении, разглядывал ее всю: лицо, руки, ноги, грудь, и Маша смущенно покраснела — ее впервые рассматривали
— А вы совсем не похожи на ту, в журнале, крестьянскую девушку, — сказал он наконец, не скрывая того, что ему больше нравится та, журнальная Маша, а не эта живая, настоящая. — У той сильные руки… обнаженная шея… Мускулатура видна. Вы там коленом прижали сноп, и это так выразительно, чудесно!
— Меня снимали в поле. Я была в крестьянском костюме с вышивкой… и платочек на голове, — все еще не оправившись от смущения, сказала Маша. — А сейчас зима…
— Вы должны надеть это летнее, крестьянское… и руки обнажить, и чтобы колено было видно, — говорил скульптор, продолжая разглядывать Машу, как разглядывают какую-нибудь вещь в магазине.
— Но я не взяла с собой ничего. Я не знала…
— У меня все есть. И костюм, и ржаной сноп… — Муравьев рассмеялся, как бы говоря: «Вот я какой предусмотрительный… и вообще от вас требуется лишь исполнять мою волю».
Он принес костюм из льняного полотна, расшитый красными петухами. Маша оглянулась, нерешительно держа в руках костюм, и скульптор, поняв, что она ищет, где бы переодеться, сказал:
— А вы не стесняйтесь, переодевайтесь здесь. На меня не обращайте внимания.
Он передвигал какие-то деревянные помосты, столы, подставки и продолжал говорить:
— Здесь не стесняются… Ведь я должен видеть тело натурщика, иначе у меня ничего не получится. Ко мне приходят женщины и позируют в чем мать родила… А вы бы все стеснялись.
«Да, я не смогла бы», — подумала Маша, испытывая неприязнь к этому самоуверенному человеку, и, выбрав укромное место за пестрой занавеской, быстро переоделась.
— Это у вас крестьянское, — сказал Муравьев с оттенком осуждения. — А вот ко мне ходит студентка одна — позирует мне для скульптуры «Юность». Она жалуется лишь на то, что ей прохладно в костюме Евы, — он рассмеялся. — А я уж и так включаю для нее все электрические печи… Теперь прошу стать вот сюда, — сказал он, указывая на помост. — Возьмите вот этот сноп и проделайте все движения, необходимые для того, чтобы связать его. Мне нужно выбрать наиболее типичную позу и, главное, самую выразительную. Прежде чем взяться за кусок мрамора, я сделаю вашу фигуру из глины. В мраморе нельзя ошибаться…
Маша растерянно держала в руках сноп с обмолоченными пустыми колосьями, не зная, как же показать процесс вязки. Для этого нужно было свежее, мягкое перевясло из соломы.
— Вот вам платок, скрутите его, как соломенный жгут, и вяжите, — сказал Муравьев и подал ей цветистый шелковый платок. — Ну?
— Платком вязать я не могу… Это будет неправда. Мы даже смачиваем солому, чтобы перевясло было мягкое и не ломалось…
— Станьте правой ногой на колено… Вот так. А левую согните в колене и положите на нее сноп, — не слушая Машу, командовал Муравьев. — Да не так, а вот как, — он подошел к Маше, взял ее левую ногу обеими руками и поставил так, как ему хотелось.