Большая дорога
Шрифт:
Маша растерянно молчала. Она испытывала такое же чувство, какое испытала, когда впервые увидела Эльбрус.
Это было величественное зрелище. Снежные вершины на фоне голубого неба казались необыкновенно белыми, и, глядя на них, Маша ощутила устрашающую высоту; у нее даже забилось сердце, словно сама она стояла там, под самым голубым куполом неба. И когда ей предложили подняться на вершину, Маша отказалась. Она приехала домой и в первый же день взобралась на небольшую Кудеярову горку, увидела и поля, и кусты, и болотце, и рощи — все близкое и родное, и эта Кудеярова горка показалась ей прекрасней, чем величественный и недоступный Эльбрус.
И вот теперь ее тянуло на свою, пусть хоть и маленькую, но милую горку, а ее звали
И торопливо, словно опасаясь, что ее кто-нибудь опередит. Маша сказала:
— Я согласна…
В тот же день Дегтярев поехал с Машей в Шемякино. Обрадованный Неутолимов созвал общее собрание колхозников и объявил, что Мария Орлова, известная на всю область, переходит в Шемякино и будет бригадиром полевой бригады, чтобы обучить шемякинских девушек и парней разумно трудиться. Шемякинцы удивились, что Маша переходит из богатого колхоза в их бедный и неустроенный, и с любопытством глядели на девушку с густыми белокурыми косами и строгими серыми глазами, а женщины перешептывались и строили разные догадки.
— Не иначе как тут любовное дело, — уверенно заявила всезнающая носатая Лукерья.
— Мы приветствуем товарища Орлову, — сказал местный поэт Шапкин, он же и пчеловод. — У соседей наших, подмошинцев, колхоз богатый, «Искра» на всю область славится. Вот они и нам от своего костра жаркого привезли искру. Может, и у нас от этой искры разгорится собственное пламя.
Все захлопали в ладоши, а кто-то крикнул:
— Смотри не обожгись об эту «искру»!
Маша покраснела, все смотрели на нее и ждали, что она скажет. Но она сказала лишь несколько слов:
— Спасибо за доверие, товарищи. Постараюсь оправдать его.
— Шапкин! Читай стихи! — закричали девушки, хлопая в ладоши, когда собрание закончилось и Машу утвердили бригадиром.
Чернобровый парень с румянцем во всю щеку, пасечник и поэт, не заставил себя долго просить. Он заложил руки за спину, уставился на сучок в потолке, покраснел еще гуще, потом побелел и наконец заговорил тихим, скорбным голосом:
Двое однажды шли осенью, в дождь. Ночь. Холодно… Мокро… Дрожь. Слабый озябшие руки потер. — Давай-ка. — сказал он, — зажжем костер. Станет тепло и приятно нам. И запоем мы назло ветрам. — Нет, я пойду. — отвечает второй, — Путь наш далек, за крутой горой. Трудный подъем разогреет мне кровь, Станет тепло мне и радостно вновь. — Огонь прославляя и холод кляня, Слабый сидит у большого огня. Сидит он всю долгую ночь напролет И песни о счастье покоя поет. Но долгую, тяжкую осени ночь И сильным огнем он осилить невмочь. Шипит под дождем и слабеет костер, И руку свою снова холод простер. На углях чернеющих пепел лежит, И снова на ветре слабый дрожит. А сильный все в гору идет и идет И песни о счастье движенья поет: «Холод того никогда не берет, Кто устремился упрямо вперед. Грейтесь, друзья, не заемным огнем, Костры«А он главный, и стихи его хорошие, умные», — подумала Маша и сказала, зардевшись:
— Вот видите, товарищи, какие у вас есть люди хорошие. Шапкин — настоящий поэт…
— Поет-то он хорошо, — сказал старик с подпаленной бородой, — а пчел уморил.
Все захохотали, а Шапкин взволнованно сказал:
— Это не я, а Сорокин уморил пчел. Он не дал мне лошадей, чтоб по осени увезти пчел из лесу. Так они и остались зимовать в лесу под снегом. Но, конечно, товарищи, и я виноват. Все мы виноваты… Не было у нас вкуса к жизни. Сорокинщина нас заела.
После собрания Машу обступили парни и девушки, придирчиво разглядывая с ног до головы: одни — с любопытством, другие — настороженно, а третьи — враждебно, словно она несла с собой им несчастье.
Маша почувствовала на себе чей-то неотступный взгляд, обернулась и увидела парня с пьяными, наглыми глазами.
— А девочка ничего, — сказал он, подмигивая своим дружкам, и добавил такое слово, от которого щеки у Маши покрылись лиловыми пятнами; она окинула его мерцающим от гнева и обиды взглядом и молча пошла к двери.
— Кто это? — спросила она Шапкина, который провожал ее.
— Яшка. Он уже отсидел полгода за буйство. А теперь пьянствует, ничего не делает. У нас его прозвали «Чумой»… Ты хорошо сделала, что промолчала. С ним лучше не связываться…
— Неужели Яшка сильней вас всех? — удивленно сказала Маша.
— Вот увидишь, — со вздохом проговорил Шапкин.
Возвращаясь домой, чтобы взять вещи и на другой день совсем переехать в Шемякино, Маша испытывала чувство удовлетворения оттого, что она нашла силы стать выше своего желания. Но она не хотела сознаться даже себе, что решение переехать в Шемякино она приняла не потому, что хотелось помочь шемякинцам, а только потому, что хотелось во всем следовать за Владимиром. Маша понимала, что ей придется прожить в Шемякине долго, может быть, несколько лет, чтобы добиться ощутимых результатов. Только теперь дошло до ее сознания, что она взяла на себя тяжелую ношу. С волнением слушала она Дегтярева, который рассказывал, как нужно вести за собой людей.
— Тут силой, криком ничего не сделаешь… Сердцем надо обнять всех, кто мил тебе и не мил, вот как у матери: ей все дети хороши. И все, что говорят, выслушивай с терпением, а потом слова чужие на веялке своей, — Дегтярев постучал концом кнутовища по лбу, — провеешь, и, глядишь, на ведро мякины десяток зерен окажется… А каждое ощупай со всех сторон, которое из них самое лучшее, да его и посей в души. Оно взойдет и урожай принесет богатый… И для каждой души свое зернышко найди…
Розвальни легко скользили по мягкому снегу, и лошадь бежала к дому быстро, без понуждения.
— Вот, гляди: конь домой бежит быстрей, радостней, чем из дому. А почему? Знает, что дома напоят и накормят. Ни кнутом его не нужно стегать, ни вожжами дергать — сам бежит… Так и шемякинцы: они тогда к своему колхозу душой будут тянуться, когда он для них своим домом станет…
«Да, за один год этого не достигнешь, — огорченно думала Маша, и ей уже казалось, что она, согласившись переехать в Шемякино, не рассчитала своих сил, но перерешать уже было поздно.
Маша сказала отцу, что она переезжает в Шемякино. Александр Степанович изумленно взглянул на нее.
— Тебе, что ж, приказали?
— Нет. Никто мне и не мог приказать. Я сама так решила.
— У нас на трудодень вон сколько хлеба да деньгами. А там который год без хлеба сидят!
— Знаю. Вот я и хочу, чтобы и в Шемякине столько получали на трудодень.
— А тебе за это жалованье платить будут или как?
— Нет. Буду получать столько на трудодень, сколько и все.
— Да какой же тебе интерес, в толк я никак не возьму? — сказал Александр Степанович, недоверчиво глядя на дочь.