Большая дорога
Шрифт:
— Белозеров обещал подкинуть танков… Вот-вот подойдут. Тогда мы заживем. Уж тогда мы дадим немцу смерти! Белозеров говорил: новые какие-то танки у нас появились, громадные…
Обходя окопы, генерал заметил, что люди устали от непрерывных бомбежек и атак.
В одном месте наши окопы длинным острым клином врезались в расположение противника. Этот клин ополченцы прозвали «Карельским перешейком». Здесь оборону держала рота Комарикова.
Генерал пришел на «Карельский перешеек» и долго разглядывал местность вокруг. Немцы были совсем близко, слышны были даже их голоса и смех.
Вдруг над бруствером немецкого окопа появился солдат и закричал, приложив
— Русс, сдавайсь!
Раздался выстрел, и солдат, взмахнув руками, упал.
— Кто стрелял? — спросил генерал.
— Боец народного ополчения Турлычкин! — отрапортовал худенький прокатчик, поднимаясь с колена.
— Молодец! — сказал генерал, обнял его и поцеловал. — Не имею под руками наград… Извините… Все, что могу… От сердца…
— Это для меня дороже ордена, товарищ генерал, — ответил Турлычкин. — Я вот с вашим братом Егором Андреевичем уже сколько лет без всяких наград работаю на прокатном стане, а как Егор Андреевич скажет: «Спасибо, друг Турлычкин», — так я готов — не знаю, что сделать… Мы ж тут все свои люди, товарищ генерал…
— Свои… верно. И это — главное… Так вот что, друзья! Когда немцы пойдут в атаку, вы пропустите их… Постреливайте, конечно, но с места не уходите. А как они пройдут подальше, заходите им в хвост и бейте в спину. Они привыкли, что перед ними отступают, обнаглели. А мы и ударим. Режьте их из пулемета, когда они начнут метаться.
Один батальон по приказанию генерала залег в кустах, а другой стал отходить, и немцы, приняв это за слабость обороны, хлынули за отходившим батальоном. Но когда противник углубился в расположение дивизии, «ворота» вдруг закрылись справа и слева, и в спину немцам ударили пулеметы. Немцы, почувствовав, что они сами попали в мешок, который они готовили Земляному генералу, бросились вправо, но там натолкнулись на батальон, лежавший в кустах. Немцы попытались пробиться влево, но попали под огонь артиллерии, выдвинутой для стрельбы прямой наводкой. Они стали отходить к «Карельскому перешейку», но тут Комариков скомандовал: «В штыки!» — и ополченцы выскочили из окопов. Немцы, очутившись в плотном кольце, растерялись. Они бросали оружие и поднимали руки вверх…
Когда все было кончено и поле покрылось трупами в серовато-зеленых мундирах, Владимир долго вытирал штык о траву, и его бил мучительный внутренний озноб. Он увидел генерала: старик без фуражки, с развевающимися белыми волосами, с улыбкой во все лицо бежал по полю и кричал:
— Ага-а! Вот это интеллигенция! Дали немцу смерти! Поздравляю с победой!
Ополченцы ответили не очень громким «ура!»: они страшно устали от напряжения. Но они подхватили генерала на руки и понесли, как знамя своей победы. Многие плакали от радости, видя, какой тяжелый урон нанесли врагу. Они уверовали в свои силы, в искусство своих командиров.
Только Борис Протасов был мрачен и не верил ни во что. Все сильней болела рука, и от боли он уже не мог не стонать.
— Тебе нужно в госпиталь, Борис. Рана твоя опасная, — сказал Владимир.
— Кто тебе сказал, что она… опасная? — тревожно спросил Протасов.
— Наталья Викентьевна.
— Ничего… заживет, — с наигранной беспечностью промолвил Протасов, испытывая страх оттого, что не знал, как нужно понимать слова Наташи — буквально или в переносном смысле: действительно рана серьезная или Наташа намекает, что его рана, с ожогом, может заинтересовать не только врачей?
Но Дегтярев советовал Протасову итти в госпиталь не потому, что у него зародилось какое-нибудь подозрение,
Ночью Протасов бредил, метался по нарам. Утром Владимир пошел к Наташе и сказал, что Протасова обязательно нужно отправить в госпиталь.
— С такой раной нельзя ему итти в госпиталь, — сказала она.
Владимир удивленно посмотрел на нее и вдруг по выражению отвращения и боли на лице ее понял все.
— Мы будем судить его своим судом… судом чести, — гневно сказал Владимир. — Он опозорил чистое знамя нашего ополчения.
— Не нужно этого… Я прошу вас, — тихо сказала Наташа. — Да, это ужасно, но то, что вы хотите сделать, еще ужасней… Я прошу вас, Владимир Николаевич, — повторила она, заглядывая ему в глаза. — Обещайте мне… И потом это же будет неблагородно с вашей стороны, жестоко…
— Почему?
— Ведь он спас вам жизнь тогда… весной, на охоте.
Владимир в гневе забыл о том, что было весной, и теперь, когда Наташа напомнила ему об этом, смущенно замолчал.
Да, Борис спас ему жизнь. Правда, для этого Борису не пришлось совершать подвига, — спасая Владимира, он не рисковал жизнью.
«Но все же только ему я обязан жизнью. Если бы не Борис, я утонул бы… А вот теперь хочу утопить его самого», — растерянно думал Владимир, глядя в землю. А в сердце его кипела злоба против Бориса за то, что он разжалобил Наташу, и в то же время Владимир испытывал раздражение против Наташи за то, что она поколебала его решимость.
«Ну что же из того, что он спас меня? — возражал себе Владимир. — Да, он спас меня. Но сейчас он предает миллионы людей… Родину! И нет ничего отвратительней этого преступления… Я не имею права молчать. Пусть, с точки зрения Наташи, это неблагородно и жестоко… Нет, нет! Неблагородно и жестоко по отношению к людям было бы молчать об этом преступлении из чувства личной признательности… Нет, благородно и не жестоко все то, что несет жизнь и счастье для всех!»
И, снова утвердившись в своей ненависти к Борису, сурово сказал:
— Но как вы, Наташа, можете просить об этом… после смерти Викентия Ивановича? Может быть, он не погиб бы, если бы не эти… Протасовы…
Колхозники рыли окопы на «садибах» — на последней черте. Дивизия пока держалась на третьей линии, но силы ее иссякали. Оставалось уже меньше половины состава. Да и те, кто уцелел, были так утомлены непрерывными боями, что почти совсем утеряли воинский вид: обросли бородами, почернели от грязи; одежда коробилась от пота и присохшей к ней глины; ботинки у многих были уже перевязаны телефонным проводом, а обмотки превратились в узкие и твердые жгуты, сползавшие с ног. Удары немецкой авиации по железной дороге нарушили снабжение дивизии.
Пошли дожди, дороги сделались непроезжими; всюду ревели грузовики, выдираясь из вязкой грязи. Колхозники вышли с топорами, пилами и лопатами. Они рубили лес и настилали бревна; строили деревянные мостовые и устраивали площадки, чтобы могли разъехаться встречные машины. Колеса грохотали по настилу, бревна подпрыгивали и звенели, как цымбалы; из-под бревен фонтаном вылетала жидкая грязь.
Налетали вражеские самолеты, сбрасывали бомбы, и кверху взлетали бревна, люди, грузовики, лошади, глыбы тяжелой смоленской земли. И снова на дорогу выходили колхозники с топорами, пилами и лопатами, заваливали воронки землей и хворостом, устилали бревнами, и снова с ревом и воем ползли грузовики и орудия, тащились походные кухни, дымя на ходу; везли раненых.