Большая грудь, широкий зад
Шрифт:
Во двор с очередной бутылкой ввалился Сунь Буянь. Намётанным глазом старого солдата он быстро оценил обстановку, определив, где свой, где чужой. Неторопливо вытащил бутылку из-за пазухи и поставил у западной пристройки.
— Ну, помоги же Цзиньтуну! — крикнула матушка.
Несколько толчков «утюжками» — и вот Сунь Буянь уже за спиной отшельника. Подняв «утюжки», он сложил их вместе и рубанул тому по напряжённым икрам. Охнув, отшельник рухнул на колени. «Утюжки» взлетели ещё раз и припечатали руки колдуна — уши Цзиньтуна обрели свободу. Затем «утюжки» с двух сторон обрушились на уши отшельника. Тот разинул рот и покатился по земле, корчась от боли. Но тут же, скрипнув зубами от злости, схватился за персиковый меч. Однако Сунь Буянь рыкнул на него так, что колдун затрясся, как мякина на сите. Цзиньтун разрыдался и был готов снова броситься на врага, чтобы вызволить из его брюха Наташу, но матушка со старшей сестрой вцепились в него мёртвой хваткой. А отшельник, бочком обойдя Сунь
Сознание Цзиньтуна понемногу прояснилось, но заставить себя есть он по-прежнему не мог. Матушка сходила к районному начальнику, и тот распорядился купить козу. Почти всё время Цзиньтун валялся на кане и лишь иногда вставал, чтобы размяться. Как только перед его безжизненным взором возникала Наташа, рукой прикрывающая окровавленную грудь, из глаз у него градом катились слёзы. Даже язык не ворочался; лишь изредка он что-то бормотал, а завидев кого-нибудь, тут же умолкал.
В одно туманное утро, отплакавшись из-за Наташи в очередной раз, он лежал на кане с заложенным носом и мутной головой, ощущая, как наваливается сонливость. В это время из обиталища Лайди и немого донёсся пронзительный вопль, от которого волосы встали дыбом и весь сон как рукой сняло. Он стал напряжённо вслушиваться, но было тихо, до звона в ушах. Стоило закрыть глаза, как снова раздался вопль, ещё более долгий и страшный. Сердце бешено заколотилось. Движимый любопытством, он осторожно спустился с кана, прошёл на Цыпочках к восточной пристройке и приник к щёлке в дверях. Обнажённый Сунь Буянь, как большой чёрный паук, крепко стиснул тонкую талию Лайди. Вытянутым, как у саранчи, ртом, из которого капала слюна, он впивался ей то в левую грудь, то в правую. Откинутая голова сестры свешивалась с кана, лицо белее капустного листа. Пышные груди, какие он видел тогда в ослином корыте, теперь распластались на рёбрах пожелтевшими пампушками. Соски все в крови, грудь и руки изранены. Когда-то сиявшую белоснежной кожей Лайди этот Сунь Буянь превратил в дохлую рыбину с ободранной чешуёй. Казалось, её ничем не прикрытые длинные ноги лежат, стиснутые кангой… [153]
153
Канга — вид наказания в старом Китае, позорная колодка весом до 16 кг из двух половин с вырезом, замыкается на шее.
Цзиньтун зашёлся в жалком щенячьем плаче. Протянув руку, Сунь Буянь нашарил в головах кана пустую бутылку и швырнул в дверь. Цзиньтун, оглядевшись, подобрал кирпич и запустил им в окно.
— Не своей смертью ты подохнешь, немой! — с вызовом крикнул он. Сразу навалилась неимоверная усталость. Перед глазами возник образ Наташи, но тут же рассеялся, как дымок.
Под железным кулачищем немого с треском прорвалось окно. В страхе Цзиньтун стал пятиться, пока не очутился под ветками утуна. Кулак убрался, и из высунувшейся пластмассовой трубки в поганое ведро под окном ударила струя бурой мочи. Закусив губу, Цзиньтун пошёл прочь и у входа в пристройку столкнулся с какой-то странной фигурой. Человек сутулился, длинные руки бессильно свешивались. Бритая голова, седые брови. Большие чёрные глаза в сеточке мелких морщин, а в них затаилось нечто такое, из-за чего их взгляд не всякий и выдержит. Всё лицо в багровых шрамах, больших и маленьких, кожа на ушах неровная — не после ожогов, а явно отмороженная, поэтому они были какие-то вялые, как у обезьяны. Серый, явно с чужого плеча, суньятсеновский френч, [154] от которого так и несло камфорными шариками от моли; руки большие, мосластые, с поломанными ногтями.
154
Суньятсеновский френч — френч военного образца с глухим воротником, традиционный элемент одежды партийных и государственных функционеров в Китае. Назван по имени первого президента Китайской Республики Сунь Ятсена.
— Тебе кого? — злобно бросил Цзиньтун, посчитав, что наверняка это один из боевых друзей немого.
Мужчина склонился в почтительном поклоне и выдавил плохо слушающимся языком:
— Семью… Шангуань Линди… Я её… Пичуга Хань…
Глава 39
— Я… Я… Не буду я, пожалуй, ничего говорить… — бормотал Пичуга Хань, заикаясь и нервно теребя белую скатерть на столе президиума. Жалко задрав голову, он глянул в сторону сидевшего с краю стола организатора собрания, директора средней школы Цю Цзяфу. — Что говорить-то… Не знаю… — Казалось, в горле у него застрял чужеродный предмет, потому что после каждой короткой фразы он вытягивал шею по-птичьи и издавал странные, нечеловеческие звуки. Первый раз после возвращения на родину его пригласили выступить. На школьной баскетбольной площадке собрались ученики и учителя начальной и средней школы в полном составе, партийные функционеры из района и прослышавший об этом выступлении народ из разных деревень — целая толпа, яблоку негде упасть. Фотокорреспондент районной газеты снимал Пичугу в разных ракурсах. Тот смотрел на собравшихся и то застенчиво съёживался, то откидывался назад, будто ища большое дерево или стену, чтобы опереться. Замолкая, он втягивал голову в плечи и зажимал руки между коленей.
Подошёл директор школы и заварил ему в кружке чаю:
— Попейте, уважаемый товарищ Хань, не нервничайте, перед вами земляки и их дети. Все очень переживают за вас и гордятся вами, ведь вы прославились на весь мир. Товарищи учащиеся, земляки! — начал он, повернувшись вполоборота к собравшимся. — Товарищ Хань Диншань пятнадцать лет прожил в Японии, в безлюдных горах и густых лесах Хоккайдо. Он оставил след мирового значения, и его выступление наверняка будет для нас полезным уроком. Давайте ещё раз поприветствуем его горячими аплодисментами!
Собравшиеся с энтузиазмом захлопали. Пичуга, словно мышь, пытающаяся ухватить наживку в мышеловке, протянул руку, дотронулся до кружки, тут же отдёрнул руку, потом будто погладил кружку и наконец взял её трясущимися руками, нахмурился и отхлебнул. Обжегшись, задрал голову и зажмурился. Чай стекал у него по подбородку на шею. Пичуга натужно закашлялся, как ёжик, а потом вроде как погрузился в раздумья.
Директор со спины дружески похлопал его по плечу:
— Говорите же, почтенный Хань, вы в своей стране, в родных краях, среди близких людей!
— Говорить? — обернулся к нему Пичуга и смахнул пару слезинок. — Говорить?
— Ну конечно же, говорите! — подбадривал директор.
— Ну тогда скажу… — Пичуга опустил голову, зажал руки между коленей, помолчал, потом выпрямился и, запинаясь, заговорил: — Я… в тот день… птиц ловил… «Хорьки» стрелять начали… Я побежал… они за мной… Одному глаз выбил из рогатки… Меня схватили… связали… стали бить… прикладами… Нас всех в связки связывали… Одна связка… другая… третья… Больше ста человек… «Хорьки» вопросы задавать стали… Деревенский, отвечаю… Не похоже, говорят, ты… лицо без определённых занятий… бродяга… Что за бродяга без определённых занятий?.. Не понял, говорю… Подлец… P-раз… мне по морде… Ты меня спрашиваешь?.. А мне кого спросить?.. Снова оплеуха… А что я могу в ответ… руки связаны… Вытащил у меня рогатку… натянул… Ш-шух… А ещё говоришь, не бродяга… И стали бить… бить… бить… плетьми… дубинками… прикладами… Говори… ты лицо без определённых занятий или нет… бродяга… Паршивец… Настоящий мужчина не будет терпеть такое… Сознавайся… Пришли на станцию… развязали верёвки… одному за другим… повели в вагоны…
Я наутёк… Над головой пули свистят… строй смешался… конные окружили… и ну мечами орудовать… Нескольким головы снесли… Все руки в крови… Загнали в вагоны… привезли в Циндао… повели под конвоем на пристань… Япошки… с обеих сторон… со штыками наперевес… Погрузились на пароход… большой… «Фуямамару» называется… Трап убрали… Гудок… Пароход отвалил… все заплакали… Эх, отец… Эх, мать… всё кончено… Крылья эти… Куда занесёт… не знаю… Швырять пирожками с мясом в собаку… Возврата уже не будет… Море… волны… качка эта проклятущая… Всем худо… мутит… есть хочется… Люди мрут… трупы вытаскивают на палубу… швыряют в море… Акулы… Как хватанёт — ноги нет… хватанёт ещё — и человека нет… Целыми стаями шли за нами… тучи чаек летели вслед… В Японию прибыли… сошли на берег… сели на поезд… потом снова на пароход… опять на берег… на Хоккайдо… Поднялись в горы… снегу по колено… холодина такая, что лица посинели… из ушей жёлтый гной… Ходили босиком… жили в дощатых бараках… впроголодь… кормили баландой… Загнали в угольную шахту… Япошки-конвоиры… Язык ихний, дьяволов, не разберёшь… Не понял — бьют… Отбойный молоток… фонарь на голове… Руби уголь… ешь желудёвую муку… Не протянем, братцы, говорю… не ждать же, пока перемрем тут… бежать надо… Лучше в горах сдохнуть… чем уголь добывать япошкам… Добудем угля — выплавят стали… наделают винтовок… пушек… чтобы убивать китайцев… Не будем работать… Бежать… Не станем добывать уголь для дьяволов… Умрём, но не станем!
При этих словах слушатели замерли, а потом разразились аплодисментами. Пичуга испуганно уставился на них и опять повернулся к директору. Тот одобрительно поднял большой палец. И Пичуга заговорил уже более складно:
— Сяо Чэнь убежал, его поймали, и на глазах у всех овчарки располосовали ему живот. Японский чёрт что-то проквакал, переводчик говорит: «Господин офицер спрашивает, кто ещё посмеет бежать? Вот что его ждёт!» «Мать твою, — думаю, — пока дышу, всё равно сбегу!» — Снова оглушительные аплодисменты. — Женщина какая-то — снег подметала — махнула мне, зашёл к ней в каморку, она говорит: «Братишка, я в Шэньяне [155] выросла. Мне Китай нравится». Я молчу, боюсь, шпионка, а она своё: «Через уборную беги, там, дальше, горы…»
155
Шэньян (Мукден) — город на северо-востоке Китая.