Большая игра Слепого

Воронин Андрей Николаевич

Короче, работы было непочатый край. Действовать следовало осторожно, того и гляди попадешь впросак, а репутация неудачника в ФСБ приклеивается моментально, стоит лишь один единственный раз оплошать. И чтобы действовать официально, предстояло дать делу ход. Но сегодняшняя политическая ситуация не предвещала на этом пути ничего хорошего, скандал обещал разразиться в любом случае.

"В любом, кроме одного – если действовать неофициально, на свой страх и риск, и докопаться до правды.

А там будет видно, как поступать дальше".

Глава 8

Первая

эйфория от рождения сына у Глеба Сиверова уже миновала. Он пытался максимально облегчить жизнь Ирины Быстрицкой, сделавшей ему этот великолепный подарок. С ужасом Глеб обнаружил, что абсолютно не умеет обращаться с маленьким ребенком. Тот был таким хрупким, что Сиверов боялся взять его на руки, и каждый раз читал в глазах Ирины страх, когда наклонялся над кроваткой. Нет, конечно, она не высказывала вслух своих опасений, боясь обидеть мужа.

Глеб и не обижался на нее, понимал, женщине ребенок всегда дороже, чем мужчина.

Дочь Ирина отправила к родителям в Петербург, и та звонила каждый день, чтобы узнать, как растет маленький Глеб и что он уже умеет делать. Пока похвалиться было почти нечем. Он умел громко кричать, преимущественно ночью, требовал к себе внимания, а еще умел доставлять кучу хлопот.

И мужчина, не пасовавший в жизни ни перед какими трудностями, чувствовал себя в собственном доме потерянным и ненужным. Для него перестали существовать день, ночь, имелись лишь часы кормления и прогулок.

Проснувшись за ночь пятый раз, Глеб глянул в окно.

Серые беспросветные тучи ползли по московскому небу.

Малыш спал. Сиверов прислушался: тот дышал ровно, чуть посвистывая. Глеб, умевший без часов определять время с точностью до нескольких минут, на сей раз не смог этого сделать. Сказали бы ему, что шесть утра, он бы поверил, сказали бы, что одиннадцать, тоже не стал бы возражать.

Он посмотрел на циферблат настенных часов – те показывали без десяти десять. Ирины рядом не было.

Сиверов положил руку на простыню и ощутил холод.

Значит, Быстрицкая встала достаточно давно. Теперь Глеб понял, что же его разбудило – сам по себе он не проснулся бы ни за что. С кухни в комнату сочился головокружительный аромат свежесваренного кофе.

Тихо-тихо, на цыпочках, словно подкрадываясь к часовому, Сиверов встал, оделся. Присел на корточки возле кровати, посмотрел сквозь деревянные прутья на спящего малыша.

«Боже мой, и когда же из него, в конце концов, вырастет человек? Маленький, курносый, даже не поймешь на кого больше похож…»

– Ну, спи, спи, – прошептал Сиверов и осторожно поправил одеяльце, больше для собственного успокоения, чем для пользы – в комнате и так было тепло.

Запах кофе манил. Раньше редко случалось так, чтобы Глеб просыпался позже Быстрицкой, теперь же это стало нормой. Первую половину ночи обычно поднимался и занимался малышом он, а под

утро – Ирина.

Она услышала плеск воды, но даже не вышла из кухни, пока Глеб мылся и брился, лишь сняла с плиты кофеварку и налила ароматный напиток в две тонкостенные фарфоровые чашечки. Таких в доме было только две, из них пили Глеб и Ирина. Когда приходили гости, то доставали другие, не менее красивые, не менее дорогие. Но было в них что-то не то, и Сиверов не любил тот сервиз, который купила Ирина.

И хоть сон еще стоял в глазах Глеба, он появился на кухне подтянутый, улыбающийся, пахнущий свежестью и хорошим одеколоном.

– Доброе утро.

Первый вопрос Быстрицкой, естественно, был о сыне:

– Спит?

– В этом, по-моему, мы с ним можем посоревноваться, – улыбнулся Глеб, склонился и поцеловал жену в шею. – Я даже не слышал, как ты встала.

В коротком поцелуе не было ни страсти, ни желания.

Глеб отметил, что их отношения за последние месяцы коренным образом изменились. Если раньше главным в них была любовь, то теперь ей на смену пришло то, что можно было очертить понятием «дом».

– Давно уже не могли мы с тобой просто так посидеть вдвоем на кухне, – Ирина указала Глебу на стул, словно тот был у нее в гостях, и подвинула к нему чашечку кофе. – Твоя любимая.

– И как ты их различаешь? – Сиверов прищурился. – Рисунок на обеих одинаковый, но ты всегда ставишь себе свою, а мне мою.

– Форма ручки немного другая. Не забывай, я все-таки архитектор и дизайнер по образованию, на такие вещи у меня глаз наметанный.

– А вот у меня другой критерий – рисунок.

– А что такое? – Ирина поставила чашечки рядом и принялась изучать рисунок. – Все одинаково. Скорее всего они сделаны по предварительно набитому трафарету и только потом расписаны от руки.

– Люди тоже сделаны по предварительно набитому трафарету, – рассмеялся Сиверов, – однако себя от тебя я отличить сумею. Рисунки-то одинаковые, но на одном художник скорее всего обводил трафаретную линию, оставляя ее в середине мазка, а на моей чашке он стремился идти, оставляя линию снаружи. Вот и получился рисунок чуть меньше.

– А я даже не замечала этого, и только когда ты сказал, поняла.

Глеб заметил, что Ирина, наверное, по забывчивости положила слишком много сахара в кофе, но не стал ей об этом говорить. Сама же она пила, явно не замечая нарушенной пропорции.

– Никогда не думал, что чужая жизнь может волновать меня настолько сильно.

– Ты о маленьком?

– Естественно, о нем. Разве у меня есть другое занятие в последние дни?

– Ты, по-моему, слишком часто встаешь ночью, чтобы подойти к нему, даже когда он не кричит и не ворочается во сне.

– Ты, наверное, будешь смеяться, но у меня это уже прямо-таки мания. С ума схожу, что ли? Просыпаюсь, прислушиваюсь, мне кажется, что он не дышит. И понимаю: больше не засну, если не посмотрю на него.