Большая игра Слепого
Шрифт:
Откуда и каким образом, генерал понять не мог, а расспрашивать ему не хотелось, чтобы не разочароваться.
«Может, действительно, не в кабинетах начальства, а именно здесь, в этой квартире с потертой мебелью, которую не меняли уже лет пятнадцать, и разрешится это дело», – мелькнуло у него в голове.
– Знаешь что, Глеб Петрович, – генерал подался вперед, сдвинул к переносице седые брови, заглянул в глаза Сиверову, – времени у тебя очень мало.
– Что значит мало?
– Девятое число – крайний срок. Именно на этот день назначена передача ценностей. Скажи честно, ты
– С чего вы взяли, Федор Филиппович?
– Я увидел, как у тебя глаз блеснул.
– Ну, блеснул, и что из того? Дым попал, вот он и блеснул.
– Будет тебе, Глеб, меня старика обманывать!
– Какой вы старик, Федор Филиппович, просто притворяетесь.
– Да уж, притворяюсь…
– Старики на пенсии сидят, а вам сносу нет, как той машинке «зингер».
– Ну вот, дожили, сравнил генерала с какой-то швейной машинкой.
– Не с какой-то, а с классной. Кстати, Федор Филиппович, а вы знаете, что Зингер запатентовал?
– Как что, – генерал не почувствовал подвоха в вопросе своего агента, – машинку и запатентовал.
– Так уж и машинку?
– А что – механизм, привод, дизайн?
– Нет, генерал. Кстати, вам известно, наследники Зингера по сей день получают деньги от каждой проданной швейной машинки? И неважно, как они называются, в какой стране изготовлены. Самое главное, генерал, этот хитрый еврей запатентовал такую вещь, без которой ни одна машинка работать не может.
– Ну, и что же он запатентовал, ты скажешь, в конце концов, или будешь тянуть кота за хвост?
– Скажу, скажу, генерал. Я сам когда узнал, чуть до потолка не подпрыгнул. Подумал: вот бы наши умельцы были такими же хитрыми, так сейчас Россия жила бы припеваючи! А то напридумывают, напридумывают, а запатентовать толком не умеют.
– Короче, ты мне уже надоел, – грозно сказал генерал, но с его лица, тем не менее не сходила легкая улыбка.
Потапчуку и в самом деле стало интересно, что же такое запатентовал хитрый еврей Зингер. А почему, собственно, еврей? Зингер с таким же успехом мог быть немцем… Но для русского склада ума почему-то всегда легче смириться с тем, что известный во всем мире человек – еврей, а не представитель другой нации. Как ни напрягался генерал, как ни ломал голову, так ничего и не придумал.
– Ладно, не мучайтесь, Федор Филиппович, открою вам секрет: Зингер запатентовал иголку. Но не просто иголку, ведь иголки существовали до него тысячи лет, а иголку с ушком на острие. И не одна машина, Федор Филиппович, без такой иголки строчку гнать не будет, только дырок наделает.
– Фу ты, черт подери! Это тебе тоже Ирина рассказала?
– Кто же еще! Чего она только у меня не знает!
Прелесть, а не женщина.
– Кое-чего Ирина все-таки не знает.
– Например? – насторожился Глеб.
– Она не знает, сколько денег ты получаешь, и где.
– Главное, генерал, что денег нам хватает, поэтому она и не интересуется где я их беру!
Мужчины рассмеялись.
– Когда я смогу получить документы? – уже серьезно спросил Глеб, понимая, что ехать домой ему пока не судьба: придется вернуться в сумасшедший дом и вновь встретиться со стариком Скуратовичем. Но
– Документы, если желаешь, можешь получить сегодня. А если хочешь, я привезу их тебе завтра сам.
– Давайте завтра, в это же время. Возможно, у меня появится кое-какая информация, а если нет, то… – Глеб Сиверов развел руками.
Генералу Потапчуку захотелось перекреститься.
Жест был непроизвольным: правая рука сама дернулась, и заметив это, Федор Филиппович, много лет не заходивший в церковь, смутился.
– Хотелось бы надеяться, – вздохнул он.
– Больше ничего не остается, – в тон ему ответил Сиверов, и они простились.
Слава Богу, место на стоянке неподалеку от клиники имени Ганнушкина было еще оплачено: ведь поначалу Сиверов не рассчитывал, что так быстро развяжется с порученным ему делом. Медицинская карта, заведенная на Федора Молчанова в психлечебнице, лежала рядом с ним на сиденье, так что больших проблем не предвиделось.
Глеб, поставив машину на стоянку, даже не стал переодеваться в больничное. Он вышел за ворота стоянки, сделанные из проволочной сетки, в джинсах, с кожаной сумкой на плече, и взглянул на часы.
«Завтрак пробел, процедуры тоже, значит, больные должны отдыхать».
Идти через проходную он не захотел: незачем привлекать лишнее внимание к своему исчезновению, а затем и появлению в больнице. Пройдя метров триста вдоль забора, Глеб свернул в узкую и безлюдную улицу. Здесь больные всегда перебирались через забор, местами даже виднелись темные пятна на побеленных бетонных плоскостях, куда обычно ставили ноги, чтобы перемахнуть через трехметровую бетонную стену.
Сиверов аккуратно, чтобы не испачкаться в побелке, подтянулся на руках. Ему пришлось пожертвовать свежей газетой, чтобы застелить ею верх забора, измазанный солидолом, и через мгновение он спрыгнул на другую сторону. Осмотрелся, а затем спокойно, будто бы никуда и не исчезал, двинулся по траве к ближайшей аллейке.
Вскоре он смешался с больными, шел, кивая старым знакомым, продвигаясь к главному корпусу, возле которого надеялся увидеть старика Скуратовича. И не ошибся.
Василий Антонович, похожий на старую черепаху такси складчатой была кожа на его шее, – сидел на лавочке, подставив лучам весеннего солнца испещренное морщинами лицо. Старик блаженствовал, на его губах время от времени выступала слюна и стекала на подбородок. Тогда на свет показывался язык, и влага исчезала во рту, словно бы капли меда падали с неба прямо в рот Скуратовичу, с таким наслаждением он облизывался.
Глеб стал насвистывать, стараясь не сфальшивить – как-никак, перед ним был знаток. И действительно, мелодия из «Лоэнгрина» явилась тем паролем, услышав который старик вернулся к реальной жизни. Он открыл один глаз, затем второй, тщательно вытер рукавом влажные губы и, подмигнув Сиверову, крючковатым пальцем поманил его к себе, кивая на свободное место рядом.
Глеб подошел, почтительно кивнул, продолжая насвистывать.
– «Лоэнгрин», Рихард Вагнер, – словно шпион шпиону сообщил Скуратович.