Большая книга ужасов – 83. Две недели до школы
Шрифт:
Дождь шел. Больше никто не шел. Далекая калитка еле просматривалась. Все было затянуто серой пеленой и тоской. Тоже серой. На крыльце Марта чуть не споткнулась о разбросанные сапоги мелкого. Ну Славик, ну получит он от нее. Марта вгляделась в действительность. До забора тьма, после забора тьма. И никакого движения. От озера тянет болотом.
Она почесала голую ногу, вернулась на террасу, на цыпочках проскочила к двери в дом.
Кухня тоже терялась в сумраке. От окон шел призрачный свет, не позволявший ничего толком рассмотреть. В такие моменты представляется,
– Где Славка? – выплыла из темноты мама. – Все остынет, греть не стану. Газ будем экономить. Может, это конец света и мы навсегда тут застряли.
– Не нашла я его, – буркнула Марта, с ногами забираясь на лавку. Блинчики горкой возвышались на тарелке. Когда присутствуют блинчики, о чем еще можно думать? Только не о младшем брате.
– А ты чего села? Славка-то где?
– Не знаю я где. – Марта сунула блин в рот. Жующий человек должен быть за столом, его нельзя гнать обратно под дождь. И потом: «Когда я ем, я глух и нем». В школьной столовой висел такой древний плакат. А древних надо слушаться.
– Ты куда ходила? – не отставала мама. – На улицу? Славка там?
– Нет, обувь на крыльце.
– Залез куда-то, партизан. – Мать прошла в глубь кухни, теряясь в неосвещенности. Удар, звук упавшего стула, шипение.
Марта взяла второй блинчик, бросила его на блюдце, стала лить сгущенку. Сгущенка всегда хорошо. Она лечит душевные раны.
Марта подняла руку с ложкой, глядя, как струйка сгущенки вырисовывает вензеля на блине – белое и вкусное даже в темноте хорошо разглядеть можно. Бросила ложку в банку. В такую погоду сгущенка не радовала.
Мама споткнулась на пороге комнаты.
– Вот черт, ничего не видно.
Марта согласилась – не видно. Вот бы еще и не слышно было.
– Славка, ты где? – крикнула мать в потолок. Прислушалась. В доме стояла ватная тишина. – Ладно, проголодается – вылезет, получит по шее.
Марта взяла третий блинчик. Она бы на месте Славика не вылезала. Мать злится из-за отца и сейчас готова обвинить весь мир. Первый, кто подвернется, и будет виноват.
Приехали они в Хашезеро из-за отца. Он сказал, что проведет отпуск, две недели в начале июля, здесь, на родине предков. Должна была появиться баба Мотя, его мать, чья родословная шла из этих мест. Но именно из-за бабы Моти отец и задерживался. Уже пятый день задерживался. И теперь мать злилась – ей надо было встречаться с издателями и заниматься книгой. А она сидела в разваливающемся доме, где связь ловилась только на крыше, а воду приходилось таскать из озера.
Отец позвонил один раз, сказал, что скоро во всем разберется, и пропал. Надо было уезжать. Но они так долго сюда добирались, что мысль о возвращении вызывала тоску.
Раздражало само место. Умершая деревня, где остались одни дачники. Два раза в неделю приезжала хлебная лавка. Озеро не озеро, а так, болото. Комары. Косящиеся соседи. Постоянные разговоры про погоду.
Марта дожевала блин и потянулась к ложке. В темноте промахнулась, провела пальцем по крышке банки. Железо неприятно резануло кожу. Надо было раньше остановить движение, но какая-то сила заставляла вести руку дальше, глубже всаживая край. Обожгла боль. От неожиданности опрокинула банку, сунула палец в рот.
– Что ты все роняешь? – проворчала мать. – Что вы постоянно если не бьете, то бросаете, если не рвете, то теряете. Не дети, а монстры какие-то.
Марта поставила банку ровно, но сгущенка уже пролилась. Теперь можно блин сразу в лужицу макать. Надо Славке предложить.
Грохнула входная дверь. От испуга Марта чуть палец себе не откусила. По террасе прошло маленькое стихийное бедствие – загремел таз, упал стул, что-то бодро раскатилось, половицы заскрипели. Дверь распахнулась.
– Теть Лен, а у вас тоже света нет?
В комнату вместе с темнотой и запахом сырости ввалился Фей.
– А ты тут свет видишь? – огрызнулась мать. Ей не нравилось, когда Тимофей называл ее «тетя Лена». Ее даже студенты только по имени звали.
– А вроде не гремело. Чего вырубило-то?
Фей сделал несколько шагов, поддел ногой разбросанные тапочки, детальки лего поскакали по полу.
– Вот пойти к ним и спроси, – не сдерживала свое раздражение мать. – Ты Славку на улице не видел?
– На улице вообще ничего не видно, я пока дошел, три раза упал. Привет, Ташка.
Марта поморщилась и отвернулась. Ташкой ее звал один человек на свете – сосед Тимофей Тришкин. Сделал производную от последнего слога имени. Пока они не встретились, у Марты уменьшительных вариантов имени не было.
Мама твердила – потому она такое имя для дочери и взяла. Не нравились ей все эти Натули, Наташеньки и Натусеньки с Тусями. Только Марта. Красиво. Резко. Неизменно. Эх, мама, как же ты ошибалась!
Зашуршало, шоркнуло, и стало светлее. Марта обернулась – надо же, одна свечка, а света – как от хорошей лампочки в сорок свечей.
– Хорошо я еще по приезде заметила, где тут что лежит, а то бы так и сидели впотьмах, – произнесла мама. – Тимофей, ты чего такой грязный?
Не то слово, какой он был грязный. С ног до головы. Это надо было ухитриться так изгваздаться в свои три падения. Тришкин промолчал, только с ноги на ногу переступил.
– Тебя в озеро надо окунуть, – усмехнулась мама, – чтобы отмылся.
– Не, на озеро нельзя, – важно сообщил Фей. – Сегодня гроза была, а завтра праздник. Русалки купаются.
– Гроза – это понятно, а что за праздник?
– Так Ивана Купала.
Марта фыркнула – Фей был полон дурацкой информации.
– Если Купала, то самое время купаться. – Мать закрепила на столе свечу. Темнота отползла в углы и насупилась. – Славка-то где?
Марта знала, где Славка. Под кроватью. Но говорить не стала, а начала с удовольствием рассматривать Фея. У него было пухлое вечно нахмуренное лицо, словно он решал сложнейшую задачу по математике. Постоянно решал. Без перерывов на завтрак, обед и ужин. Во сне тоже наверняка хмурился. И чем больше Марта на соседа смотрела, тем он больше мрачнел. Смущать людей всегда приятно.