Большая перемена (сборник)
Шрифт:
— Обожди возле вон той дверки, — уже по-свойски проговорила Мария. — А я подойду, подойду. Пока у батюшки там два мужчины, — доверительно пояснила она.
Фаянсов подошёл к двери, на коей был изображён в полный рост неизвестный ему святой, и почувствовал лёгкое волнение, слабые спазмы в животе. Такое случалось с ним в молодости перед сдачей экзамена. «Ну, ну, относись к этому с юмором, — сказал он себе и, тут же следуя собственному совету, пошутил: — Из атеистов да сразу в стан религии. Без пересадки».
Мимо Петра Николаевича проковылял, припадая на левую ногу, хромой скособоченный мужичок в чёрной рясе до пят. «Видно, им, горбатым и хромым, уже не на кого рассчитывать, как на Иисуса Христа, — подумал Фаянсов. — Да и я не такой ли сам?»
Что-то заставило его
Фаянсов, не раздумывая, толкнул дверь со святым, и, юркнув в открывшийся просвет, очутился в небольшой комнате, где происходило некое торжественное действо. Посреди комнаты возвышалась посудина с водой, она-то, видимо, и служила купелью. Перед ней застыл невысокий мужчина, рыжеватый, с подбелёнными сединой усами. Он держал перед собой зажжённую свечу и стоял босым, засучив брюки, в лохани с водой, в шаге от новообращённого расположился второй мужчина, полный, со вздёрнутым толстым носом, наверное, своим присутствием поддерживал товарища. По ту сторону купели разыгрывали свои роли дородный бородатый священник и женщина с раскрытой церковной книгой. Отец Иван макал в купель обычную кисточку и чертил на лбу и груди усатого водяные кресты. Его ассистентка быстро, словно торопясь, читала молитвы. Перед ним совершалось то, через что предстояло пройти и ему. Всё это могло показаться смешным, и Фаянсов всматривался в лицо усатого, пытаясь найти в его голубых глазах отсвет потешной игры. Но усатый был поглощен творимым всерьёз, сосредоточенно вникал в каждое произносимое слово и жест, искал в них важный, лично для него, усатого, смысл. И Пётр Николаевич вдруг осознал, что этот чудак и вправду искренне верит в Бога, и оробел, устыдился, — надо было совсем не иметь совести, чтобы, не веруя, отправиться в этот же путь.
Фаянсов так же тихо выскользнул из комнаты, прикрыл за собой дверь. Рындина, к счастью, уже не было видно, повезло ему и с горбуньей, — кандидатка в крёстные из-за стойки переместилась вглубь церкви и, находясь к нему спиной, разъясняла какой-то бестолковой даме, перед которой из икон той следует поставить свечу.
Фаянсов покинул церковь и тут же с её гранитных ступенек наткнулся взглядом на Рындина. Шагах в десяти от крыльца капитан боролся со своей женой. Маленькая женщина, цепко ухватив мужа за локоть, тянула его в сторону дома, участковый упирался изо всех сил и всё же уступал за пядью пядь.
— Отпусти! Кому говорят? Я иду по следу, — требовал Рындин.
— Знаю, куда ведут твои следы, — беспощадно отвечала жена.
— Во-первых, женщина: не мои, а его. Куда, никто не знает, — возражал капитан. — Но я размотаю этот клубок: куда и зачем и где у них явка.
Фаянсов сунул в карман бумажку и крест и, стараясь остаться незамеченным, заспешил в противоположную от них сторону.
— Петруха! Ты куда? Давай поговорим! — отчаянно позвал капитан.
Фаянсов ускорил шаг. Кривой тенистый переулок вывел его на берег затона и заброшенной лодочной станции. Когда-то здесь кипела жизнь — гремела музыка, бойко торговали бутербродами и сладкой водой и конечно же по тёмной воде скользили белые прогулочные лодки. Потом станцию перевели в район городского парка, и берег обезлюдел, захирел, выцвели, рассохлись фанерные ларьки, охромел, подкосился лодочный причал на сгнивших сваях… Солнце всё-таки добилось своего, уползло за горизонт, и теперь без него берег и вовсе казался угрюмым.
Фаянсов спустился к воде, у его ног, словно приветствуя явление живой души, заплескался многолетний, почти археологический мусор — окурки исчезнувших из быта сигарет, конфетные обёртки, старая разбухшая щепа.
Пётр Николаевич, не спеша, зашагал, держась кромки затона, решив обогнуть улицы, грозившие встречей с неугомонным следопытом Рындиным. Приблизившись к причалу, он заметил в его конце, над водой, распластанную серую фигурку. Мальчуган, лет пяти-шести, наверное, из ближайших домов, лёжа на животе, перевесившись через край, хлопал по воде прутом, изображая рыбную ловлю. Доска под ним раскачивалась, ходила ходуном. Гнусный скрип её долетал до ушей Фаянсова. Но мальчик был увлечён своей рыбалкой, а может, и получал удовольствие на этих страшных качелях и пружинил доску сам.
«Сейчас обвалится в воду», — забеспокоился Пётр Николаевич и как наколдовал: доска затрещала, обломилась, и рыбак с плеском рухнул в воду, на мгновенье исчез, затем на поверхности выскочила его голова. Малыш отчаянно заколотил руками, захлёбываясь, позвал:
— Ма-ма!
Перед Фаянсовым разверзлась подлейшая ловушка, и мерзость её заключалась в том, что он прямо-таки был обязан кинуться в её страшный зев, навсегда, без возврата. Пётр Николаевич не умел плавать!
Фаянсов в отчаянии осмотрелся по сторонам, надеясь найти того, кто бы мог спасти ребёнка. Но он был един на весь этот пустынный грязный пляж, Робинзон, на глазах у которого гибнет маленький Пятница. Правда, в сотне метров от него начинались двухэтажные деревянные бараки, но пока до них добежишь, пока дозовёшься… Нет, на это у него не было времени. Его не было вообще, оно исчезло! Всё было подстроено хитро. Вон её, рыжей, хвост мелькнул за дырявым, когда-то синим, а ныне облинявшим ларьком.
«Но и жертва, которую я сейчас принесу, будет напрасной. Всё равно не спасу, мы утонем оба. И он, а заодно с ним и я!» — крикнул Пётр Николаевич собственной жестокой совести, зная точно: для неё это не аргумент. Ему и в том случае не жить, если он сейчас уйдёт, оставит ребёнка во власти затона.
Всё это обилие мыслей — доказательства и возражения — пронеслось по извилинам его мозга в тысячные секунды, со скоростью мелкой частицы в трубе, установленной в Дубне. Что-то безжалостное, обладающее над ним железной властью, чему не было имени, погнало Фаянсова к мальчику. Жалобно воя, Пётр Николаевич промчался по шатким доскам. Причал, будто издеваясь, уходил в затон всё дальше и дальше, к его глубинам. «Господи, почему он так длинён?» — с отчаянием подумал Фаянсов и вспомнил, что здесь чалились и прогулочные катера. Единственно, на что Пётр Николаевич надеялся, — на близость к сваям, авось потом он сумеет добраться до крайнего столба. Но малыш, отчаянно барахтаясь, отдалился от причала ещё метра на три, и теперь между тонущим и сваями образовалось тёмно-зелёное пространство.
Фаянсов взмолился:
— Мальчик, держись!
Из чёрных глубин на миг глянул острый лисий оскал. Колобок Фаянсов отступил назад и, разбежавшись, прыгнул в разверзнутую пасть, туда, к малышу.
Пасть сомкнулась над его головой, в уши и ноздри хлынула тяжёлая затхлая вода. Пётр Николаевич лихорадочно заколотил руками-ногами и кое-как выбрался наверх. Ему повезло, — малыш оказался рядом, под рукой. Фаянсов схватил его за ворот и, упёршись ногами неизвестно во что, явно не существующее, может о глубину, уподобясь спортсмену, толкающему чугунное ядро, швырнул ребёнка к заветной крайней свае. А его самого сила отдачи увлекла на дно затона. «Закон физики», — неуместно пошутил он напоследок. И сам понял: глупая шутка, можно было подумать о чём-нибудь более важном, итоговом. Ну, как ты, Пётр Николаевич, провёл жизнь в общем и целом, подобьём, как говорится, бабки. Но уже было поздно, лёгкие наполнились водой, в ушах зазвенел не то комар, не то неизвестно откуда взявшийся шутовской бубенец… И всё исчезло — лиса, и он, колобок…
Потом вспыхнул белый рассеянный свет.
Карасёв был прав. Он существовал! Тот, другой, мир. Лев Кузьмич сам же и встретил его, Фаянсова, у входа. Точнее, встретила душа Карасёва. Дух не имел облика, как и всякая физическая пустота. И в то же время Пётр Николаевич сразу узнал режиссёра, так себе и сказал: «Да никак это Лев Кузьмич!» Обитатели Того света, как потом узнает Фаянсов, были формой слабой энергии, рассеянной по всему космосу, но Карасёв и в этой ипостаси выглядел неряхой.