Большая родня
Шрифт:
— Говорят, Поликарп, ты в «ерои» записался. Клячей с огня вытаскивал. Не опалил ли некоторые свои причиндалы? Тогда жена из дому навек выгонит. Ха-ха-ха…
Какая-то несмелость, годами гнувшая человека, на миг осадила чувство радости, достоинства. Но это было только на мгновение. Резкое негодование всколыхнуло все естество Поликарпа, и он, распрямляя худую спину, бьет словами, как кнутом по лицу.
— Чего бы я ржал на всю улицу? Лучше бы тебе пойти по домам и проценты выцарапывать из глаз человеческих да классовую контрреволюцию о колхозах пускать, о той дерюге, что под ней все вповалку будут спать, и другую чертовщину.
— Ты что! Взбесился? — изумленно и перепугано смотрит на него, аж темнеет густыми конопатинами веснушек.
— Что слышишь! — зло и горделиво идет в другую улочку Поликарп.
Дома на него напускается жена за пропаленную, задымленную катанку, а семилетняя дочь Степанида бросается отцу на шею.
— Цыц, Лександра, — подхватывает дочь на руки. — Не твоего, бабского, ума это дело.
— Конечно, катанку сжег! Сам, как черт, перемазался сажей. Хоть бы помылся. Смотри, как Степаниду вымарал.
А девочка еще больше трется о почерневшее лицо отца и радостно кричит матери:
— Мам, я уже совсем чернявой стала! Да? Красиво мне!
— Ой, вертунья несчастная. Как возьму ремешок, — дергает сестрицу за сорочку самый старший белокурый Леонид и кривится, чтобы улыбка не сдула его строго-поучительного выражения.
— Хватит уже дуреть. Умойся, Поликарп, и будем завтракать. Вишь, как изгваздался, как угольщик. И носит вот нечистая человека в самый огонь.
— А кто бы тогда коней спасал? Ко всему хозяйственный и умелый глаз нужен… Сбежались люди к конюшне, кричат, орут, а что делать — не знают. Ну, я и скомандовал им браться за бревно. Прямо как командир скомандовал. И все послушались меня: Шевчик, Кушнир, Горицвет, Очерет.
— Ой, уж помолчи. Тоже мне командир! — смеется Александра, сливая на руки мужу.
— Папа, а много ты коней вывел? — крутится возле него Степанида.
— Больше всех — уверенно отвечает, и куда-то далеко-далеко, как за невидимую и неощутимую грань, отплывает тот испуг, когда его чуть не убил испуганный жеребец. — А ты на меня за катанку сердишься. Посмотрела бы, какой Горицвет страшный вышел из огня. Все лицо обгорело. Я и он — больше всего дела сделали. Правда, он не такой бойкий…
— Цыц, не тарахти, — и то обычное женское жалостливое выражение, когда услышала про Горицвета, сразу же исчезает с лица, и она насмешливо смотрит на своего мужа, трясясь в беззвучном смехе. Тот также понимает, что хватил лишку, и быстро, деловито переводит разговор на другое.
— Теперь я буду в колхозе старшим конюхом. А Василий Карпец моим помощником.
— Гляди, не наоборот ли может быть.
— Чего там наоборот. Меня уже в правление должны ввести. За такие дела, знаешь… Ну, что там у тебя есть? Снова похлебка постная? Когда ты уже что-то умнее придумаешь?
— Когда ты председателем колхоза станешь, — смеется Александра.
— Ну, тогда, видно, заморишь мужа похлебкой, так как, однозначно, не скоро это будет…
Григорий первые дни даже жене не признался, что приучает коров к работе. Встанет еще до рассвета, выпьет стакан молока и спешит на поле.
— Чего так рано, Григорий, идешь? — спросит удивленно Софья.
— Дело есть. Знаешь, какие у нас безобразия бывают? Забывает пахарь сам присмотреть за плугом, так как сегодня пашет одним, а завтра другим. Надо проверить, настроить инвентарь.
— Так пусть кузнецы за этим смотрят.
— Кузнецы, кузнецы! Все на них не свалишь. Вот нужно на правлении поставить вопрос: к каждому пахарю прикрепить лошадей, плуг, чтобы не меняли каждый день, как на ярмарке.
Однако через несколько дней Софья узнала, почему так рано спешит Григорий из дому. В субботу, истопив печь, понесла ему в поле обед. Знала, что первая бригада работает в Кадибке. Но в урочище около леса Григория не нашла.
— Где вы моего мужчины дели? — ради шутки спросила у Власа Свисика, который, наклонившись, ходил за плугом.
— А он с нами не пашет, — остановил коней и начал снимать чистиком налипшую землю.
— Как не пашет? — удивилась и перепугалась Софья: не случилось ли чего?
— Очень просто: пойди на Медвежью — он там приучает коров к ярму.
Больше ничего не расспрашивала женщина и быстро мелькнула на Медвежью.
В долинке, возле самой речушки, зажатой высохшей прошлогодней рогозой, Григорий водил на налыгаче [89] коров. Увидел Софью, смутился, остановился. Но Софья была не из тех жен, которые — надо или не надо — портят мужу настроение. Как будто ей все было давно известно, она приветливо подошла к Григорию, заговорщически улыбнулась:
89
Налыгач — веревка, связывающая рога волу или корове и служащая поводом.
— Думал — не найду тебя? Не знаю, что ты делаешь? Садись, поешь немного. За работой муж даже пообедать не имеет времени. Горе мне с такими работниками.
Григорий обрадовался в душе, что Софья, не раз умевшая обжечь едким и насмешливым словом, так верно оценила его работу, не упрекнула за обман.
— Вот молодчина. Так есть захотел, — похвалил жену, хотя обедать еще совсем не хотелось.
Выбрали удобное место на бережку. Софья расстелила полотняный половик и удобнее умостилась на земле.
— Екатерина с каждым днем все больше становится похожей на тебя. Выкапанный отец, — тихо говорила за обедом, припоминая все черты своей дочери.
— А язычок твой, — засмеялся и отклонился, когда Софья замахнулась ложкой на него.
— Григорий, тяжело коров учить?
— Нет. Ко всему подход нужен, — уже весело рассказывал. — К скотине надо иметь добрый глаз и руки. От другого корова за три гона [90] бежит. А я ее сначала так ласково по имени назову, поглажу, поговорю. Смотри — она ко мне шею вытягивает, а дальше одежину — лизь, руку — лизь. Познакомились, значит, хорошо, близко. Ну так, как после поцелуя.
90
Гон — полоса поля, обрабатываемая машиной, орудием в один захват (загон).