Большая родня
Шрифт:
— Почему не можешь?
— Партия поставила на другой пост. Только она может с него снять. К вам лишь тогда придется присоединиться, когда провалом запахнет. Но лучше не говорить об этом. Ну, мне надо спешить. Туру передайте эту строку. Да вот и он едет.
Дмитрий берет несколько плотно соединенных букв: «Сталин» — вытеснено на них.
Ночью Пантелей Желудь тихонько постучал пальцем в торцевое окно. Из глубины дома отозвался твердый женский голос:
— Кто там?
— Это я, мама. Отворите.
— Ой, беда моя, хоть никто тебя не видел? — затворяя сени, заплакала мать, высокая, статная молодая женщина с по-мужски большими работящими руками.
— Никто, — отцепил от пояса и повесил над кроватью ременную сумку.
— С железной дороги убежал? Или как?
— Разбил машину с гадами и убежал, — повеселел Пантелей, ни словом не вспоминая о неудачном походе к партизанам.
— Как же ты так? — улыбнулась мать, зная характер сына.
— С горы пустил, а сам на ходу спрыгнул, — уже смеется Пантелей. — Как шампиньон треснула машина, только крики и вонь пошли оврагом. Закрыл я нос и айда в леса. На третьей скорости.
— Погони не было?
— Постреляли немного.
— Нигде не зацепило?
— Нигде, мама.
— Это правда?
— Конечно.
— Это ты, Пантелей? — проснулась сестричка с золотыми косами.
— Да вроде я, — ощупью нашел шелковые волосы, осторожно погладил большой рукой. — Тебе завтра, Агафья, надо узнать, где будет караулить Мелентий Бандур.
— А чего же, узнаю, — встала на тонкие быстрые ноги и уцепилась руками за брата.
— Ой, сын, что-то недоброе затеял.
— Чего там недоброе. Как раз самое лучше дело — в люди иду.
— В леса?
— В леса.
Агафья увидела на стене сумку и радостно бросилась к ней:
— Пантелей, что-то привез мне?
— Ничего не привез, Агафья.
— Э! — недоверчиво взглянула большими, полными света глазами.
— Вот тебе и «э». Не лезь в сумку. Там бомба.
— Бонба, бонба, — запрыгала по дому девочка, а мать неласково крикнула на нее:
— Тихо! Дуреешь мне.
Агафья сразу же затихла, не зная, надо ли ей сейчас обидеться, надуться или стать молчаливой и послушной девочкой.
Пантелей вышел в сени мыться, мать начала возиться возле печи, а Агафья бросилась к сумке. Сначала осторожно ощупала ее руками, улыбнулась: никакой бомбы не было.
«Вечно что-то придумает Пантелей. Что же он привез мне?»
— Ой, мамочка! — вдруг вскрикнула и со слезами бросилась под защиту матери, уцепившись обеими ручонками в ее юбку.
— Что, дочка? — тревожно подошла к кровати и увидела свешивающиеся с сумки окровавленные рубашки сына.
В дом вошел Пантелей и нахмурился, увидев рубашки в руках матери.
— Пантелей, тебя очень поранило? — хмуро подошла мать к сыну. — Почему ты сразу не признался?
— Да чего там признаваться? Немножко царапнуло.
— Правду говоришь?
— Честное слово, — ответил с готовностью.
— Сними рубашку.
— Не надо.
— Как не надо? Сейчас же сними.
— Вот только лишняя морока. Лесник мне выпек ненужное. Уже заживляется рана. Ну, чего вы так смотрите? Правду говорю… Взгляните, если не верите… Вечно вы… — решительное рванул с себя рубашку.
Ниже плеча чернел сухой желобок, залитый смолой. Только головой покачала вдова, вздохнула и ничего не сказала.
— Я, мама, полезу на чердак. Так оно лучше, — тихо промолвил Пантелей, ощущая какую-то вину.
На чердаке пахнет сухой кукурузой, лесными грушами, сохнущими возле дымаря, луговым сеном.
Мать, чтобы дольше побыть с ним, сама стелет постель и тяжело, с раздумьем, говорит:
— Гляди, Пантелей, береги себя, ибо как нам жить без тебя в такое тяжелое время… Зима в этом году тяжелой будет. Весь хлеб вывез немец, только и выдал на каждое хозяйство по шесть килограммов… Ты в партизанах не очень вытворяй, как это ты умеешь. Не на день идешь… Ох и зима теперь наступает, как сама смерть… — Перемешиваются заботы о жизни с хозяйственными хлопотами.
Чем он может ее утешить?
Даже слова не хочется сказать, да надо, хоть как нелегко на душе.
— Ничего, мама, переживем тяжелое время. Фашистам скрутим вязы. Только вот себя берегите, чтобы до нашего праздника дожить. Кукурузу в землю запрячьте, просо, что с огорода собрали, закопайте, так как это такие живодеры — все вытянут… А я изредка буду наведываться к вам.
— Наведывайся, сын.
Где-то прозвучал выстрел, загалдели голоса, послышался топот ног, и снова выстрел прогремел возле школы.
— Кого-то полиция ловит… Как теперь жизнь человеческая подешевела.
Поцеловала Пантелея в лоб, спустилась вниз. Осторожно прошлась двором, проверила, не пробивается ли где полоска света с хаты, потом закрыла сени и быстрыми большими руками начала стирать сыну сорочку.
Стирала так осторожно, будто это не вещь была, а болеющее тело…
Под вечер Агафья вылезла на чердак, прижалась к брату маленьким упругим телом.
— Ну, что? Узнала?
— Ага! Будет караулить на плотине. Только ты осторожно — у него и ружье и бонба есть. Заслужил ласки у фашиста, — и потом с детским любопытством спросила: — Пантелей, а тебе не страшно будет?
— Страшно, — прошептал, клацая зубами, нарочито испуганным голосом, и девочка тихо рассмеялась.
— Я знаю, что ты у нас ничего не боишься.
— Ты же, козленок, нигде не оговорись, что я в партизаны пошел. А то тогда и дом сожгут, и вас в огне испепелят.
— Ни слова не скажу, — тихо ответила и положила голову на плечо брата. — Пантелей, а я Марию видела. Только ничего не сказала ей. Хотелось сказать. А она о чем-то начала догадываться. Долго провожала меня и все о тебе говорила.