Большая родня
Шрифт:
— Дмитрий Тимофеевич, принимай его, — любовно кивает Тур головой на Созинова, — начальником штаба. Вот увидишь, и месяца не пройдет, а он тебя своими бумагами выкурит из теплой землянки на мороз.
— И меня принимайте, — привстает Соломия из-за стола.
— Даже пару дней не погостишь? — качает головой Марк Григорьевич.
— Не до гостей теперь. Примете?
— У нас нет пасеки, — хочет отшутиться Дмитрий.
— Я серьезно говорю, Дмитрий Тимофеевич.
— Серьезно? Мы пока что женщин в свой отряд не принимаем.
— Почему? — натягивается голос девушки.
— Почему? Где же с вами денешься? Живем в одной землянке…
— Дмитрий Тимофеевич хочет запорожские обычаи установить в отряде… В самом деле, мы женщин пока не принимаем, а девчат можем, — Тур незаметно кивает Дмитрию.
— Так, значит, примете меня? — наседает Соломия.
— А ты разве незамужняя? — преувеличено удивляется Дмитрий. — Ну, что же, тогда ничего не поделаешь — придется принять. Только не думай, что тебе с медом будет. Подумай лучше, — и снова косится на Тура, не смеется ли тот.
Но Тур, непривычно покрасневший и радостный, горячо разговаривает со своим другом.
Марк Григорьевич пристально прислушивается к разговору Дмитрия и Соломии. Когда же все пошло на лад, он незаметно вышел из-за стола и пошел в ванькир. Через какую-то минуту в двери рядом с пасечником появилось взволнованное, смуглое лицо Ольги Викторовны Кушнир.
— Председательша к нам пришла. И не пустил бы, так начальство, — будто растерянно сообщил Марк Григорьевич и развел руками: что же, мол, сделаешь с такими людьми.
— Ольга Викторовна! — Горицвет порывисто встал из-за стола и пошел навстречу молодице.
— Дмитрий Тимофеевич, родной… — крепкой рукой здоровается с командиром и останавливается посреди хаты, по-девичьи стройная, с горделиво приподнятой головой, а выразительные увлажнившиеся глаза с энтузиазмом следят за каждым движением мужественной фигуры. — Почему-то и в снах и наяву видела тебя только партизаном. Всегда верила тебе, как своему ребенку, как сердцу своему… Что же, Дмитрий Тимофеевич, была я в твоей бригаде, а теперь принимай в свой отряд.
— Дмитрий Тимофеевич женщин не принимает, — весело отозвалась из-за стола Соломия.
— Как не принимает? — нахмурилась Ольга Викторовна. — Шутишь, девушка.
— Конечно, шутит, — исподлобья глянул на Соломию. — Чего расходилась? Что мы, Ольги Викторовны не знаем?
— Да знаем, — покорно наклонила голову Соломия и снова прыснула. — Но у вас же только одна землянка…
— Одна? — удивляется Ольга Викторовна. — Так надо сейчас же еще строить. А что если, пусть судьба милует, кто-то сыпняком заболеет?!
— Слышишь, как правильно сказано? — обращается Дмитрий к Соломии.
— Да слышу. Но имеет ли Ольга Викторовна оружие? — в доме запестрели улыбки.
Дмитрий хотел прикрикнуть на Соломию, но Ольга Викторовна, метнувшись в ванькир, принесла оттуда горбатый немецкий автомат.
— Разве же не видно, кого принимаем? — удовлетворенно промолвил Дмитрий и начал осматривать оружие.
XLІV
Пошатываясь, Варчук вошел в дом и сразу же остановил взгляд на припухшем от слез лице Аграфены.
— Ты чего розрюмсалась? — бросил шапку на скамью, тщательно приглаживая волнистые усы.
— Карп оставляет нас.
— Как оставляет? Ты в своем ли уме? Ночью прибыл и уже оставляет? Может с пьяного ума фокусы выбрасывает? — трезвея, остро посмотрел на жену.
Аграфена только рукой безнадежно махнула на дверь светлицы. Сафрон поправил разлохмаченные волосы и, молодцевато подняв грудь, двинул в другую комнату.
Возле стола стоял поглощенный заботами Карп, смазывая керосином автомат. Огненный обвислый вихор закрыл половину лица, а на другую — падала тень. Поэтому лицо его казалось на удивление черным и чужим. Напротив Карпа сидела молчаливая, с крепко стиснутыми в узкую полоску губами, нахмуренная Елена. К ней птенцом прислонился Данилко.
— Слава Украине! — попробовал пошутить, но сразу почувствовал, что его слова упали, как камень в воду.
Карп поднял мрачное лицо от стола и утомленно, насмешливо покосился на отца.
— Что? Хильнули? Веселые вы не по времени.
— Пью, но ума не пропиваю, — попробовал бодриться, однако от того насмешливого оловянного взгляда стало не по себе; ледяной струйкой начало просачиваться беспокойство, и снова забарахтались мысли, тревожные, едкие.
Не просветлялась, как думалось, его жизнь. Не было покоя в этом мире.
— Только глядите, чтобы головы не пропили. Очень быстро вы богатеть начали. Пуповиной может вылезти это богатство. Осторожнее, осторожнее надо действовать, — обвел глазами стены, завешанные разнообразнейшими коврами. — Вон в Балине подсыпали старосте яда в мед — околел, как петух от чемерицы.
— В мед? — насторожился, припоминая, что только вчера он привез от Синицы кадку с медом.
— В мед. А в Погорелой автоматом старосту вдоль плеч продырявили.
— Партизаны, значит?
— Конечно, не немцы.
— Черт его батька знает, что творится на свете. Не могут с кучкой головорезов толку дать! Один разврат только кругом. О Бондаре не раз говорил, а с ним до сих пор панькаются. Чует моя душа, что есть их рука в разных местах. Когда бы мне полная власть, я скоро бы дал лад всяким таким…
— Пошла писать губерния! — криво улыбнулся Карп. — Есть у вас первач? Выпьем, что ли, на дорогу?
— Что-то недоброе надумался делать.
— Да наше дело такое: побегал за телегой, побежишь и за санями. А не побежишь — голову, как цыпленку, скрутят. — Повесил автомат на стене и сел возле жены. Погладил кургузыми пальцами белокурые волосы Данилка, и мальчик перепугано замигал глазами на отца.