Большая родня
Шрифт:
Но однажды крепкий, устоявшийся покой Александра Петровича прорвался. Поздно вечером, растрепанный, страшный, прибежал к Бондарю.
— Иван, всех строителей на дороге перестреляли… Всех до одного. Набросали в машины трупов, словно дров, и пустили под лед. Прорубь, как рана, покраснела.
— За что же их? — побледнел Бондарь.
Из разных отрывочных сведений он знал, что вдоль Большого пути фашисты протягивали от Берлина к Виннице прямой бронированный кабель. Эти сведения уже входили в план его дальнейшей работы.
— Чтобы не выдали тайны, не рассказали, где нерв Гитлера ползает, — задыхался от горя Александр Петрович. — Иван, порежем его на куски, как гадюку режут?
— Порежем, Александр.
После этих слов мужчина начал немного успокаиваться, голос его налился жаждой:
— Иван, не держи ты меня после этого на половине дела — душа не выдержит. Сам сорвусь, а тогда…
— Глупостей наделаешь и себя загубишь, — строго обрезал Бондарь. — Прибереги свои нервы для дальнейшего. Нам еще не один день бороться с врагами.
— На всю силу хочу драться с ними. Моя седина в тяжелом деле иногда, смотри, больше поможет, чем сама молодость… Тружусь я теперь, Иван, не на весь разгон, из-за этого бушует, беспокоится сердце, — оно впустую не привыкло биться. Слышишь, Иван?..
Более трудное задание порадовало Александра Петровича, но где же он?
Иван Тимофеевич снова хромает в хату, чтобы спровадить жену к соседям.
— Марийка, ты бы пошла к Дарке — там уже посиделки со всего уголка собираются.
— Обойдутся без меня, — отмахнулась жена.
— Говорят, что-то про наших парашютистов слышно.
— Про парашютистов? Тогда побегу, — быстро закрылась платком, надела кожушанку и вышла на улицу.
С морозным воздухом вдохнула тревогу молчаливого зимнего вечера; осмотрелась вокруг и вдоль заборов, съежившись, почти побежала к вдове. С боковой улочки, пошатываясь, выходит Александр Петрович Пидипригора; шапка у него сбита набекрень, пиджак расстегнут, а левая рука небрежно размахивает футляром от патефонных пластинок.
«Надулся в хлам. А раньше не водилось за ним этого» — осторожно обходит Александра Петровича.
Они расходятся в противоположные стороны. Марийка довольная, что ее не заметил подвыпивший мужчина, а Александр Петрович хитро улыбается в обмерзлые усы: снова его приняли за пьяного.
— Александр, это ты? — стоит возле калитки полураздетый Бондарь. В темноте просвечивается его седина, надеждой горят не состарившиеся глаза.
— Я, Иван.
— Ну, как? — дрожит от волнения голос.
— С удачей, с удачей.
Присматриваясь, идут в хату, сенную дверь закрывают на засов.
— Где же, Александр?
— Со мной.
— Как с тобой? — недоверчиво оглядывается мужчина.
— Правду говорю.
Александр Петрович снимает широкую, как гнездо аиста, шапку, торжественно кладет на стол футляр и осторожно вынимает из него… радиоприемник. Двое пожилых людей, застыв, не могут отвести взгляд от потемневшего сундучка, они каждой клеткой ощущают волнительное биение сердец.
— Спасибо заводским товарищам, — наконец приходит в себя Иван Тимофеевич. — А упаковка какая! — стучит щелчком по футляру от патефонных пластинок и смеется.
— И самое главное — из разных кусочков собирали.
— Товарища Данила видел?
— Разговаривал с ним. Он же, значит, у нас когда-то в райкоме работал. Правда, Иван?
— Правда.
— Сегодня Москву услышим?
— Нет. Только завтра.
— Завтра? — искренне запечалился мужчина.
— Сегодня твоя пятерка ждет тебя.
— Иван, а может, я смотаюсь, чтобы подождала пятерка… Ну, хоть бы одно слово, полслова услышать.
Жалко становится человека, но Иван Тимофеевич разрубает все одним ударом:
— Александр, тебя ждут люди. А о радиоприемнике запомни: он у нас долго не пробудет.
— Как? — настораживается мужчина, и неподдельный испуг застывает на его морщинистом лице.
— Отдадим партизанам. Он им нужнее. — И только теперь Александр Петрович чувствует большую усталость от тяжелой, опасной дороги.
— Что же, если надо, так надо, — одеревенело выходит из хаты, неся в сердце сожаление и размытую радость.
Едва темнота скрыла мужчину, как к Ивану Тимофеевичу начала сходиться его пятерка: Югина, Марта, Василий Карпец и Мирон Пидипригора. Чувство осторожности и сохранения людей продиктовали Бондарю не вводить в одну пятерку обоих братьев.
В эти дни Иван Тимофеевич ходил как именинник, голос его повеселел, в доме оживился раскатистый смех. Марийка сначала подумала, что муж украдкой от нее понемногу выпивает, проверила свои бутылки и призадумалась.
«Не водка веселит мужа. Значит, что-то хорошее делается в мире» — и себе повеселела.
От соседей она услышала, что Москва не взята немцами. Стремглав, запыхавшаяся, влетела в хату.
— Иван, фашисты застряли под Москвой! Навеки застряли! — играя глазами, сообщила волнительную новость.
— В самом деле? Откуда ты это узнала? — хотел удивиться и рассмеялся.
— Все село гомонит. Начисто все! Ты бы пошел на люди — сам услышал бы.
— Да придется пойти. Если все гомонят, что-то оно таки есть, — согласился и снова рассмеялся.
Марийка пристально взглянула на мужа, а когда тот вышел из дому, задумалась над тем самым и начала быстро рыскать по хате.
Зимний день, рассевая тени, пошел вслед за солнцем. На дворе звонко забухал топор, — Иван рубил дрова, а в доме возле печи крутилась Марийка. В больших котлах закипала вода для скота, почернел в ринке картофель, на лежанке в макитре попискивало гречневое тесто. Все было таким будничным и обычным, а вот тревога не покидала женщину.