Большая родня
Шрифт:
Вдруг глянула Марийка в окно и обомлела: улицей черными тенями бежали полицаи. Они ворвались во двор, клубком набросились на Ивана. Вскрикнула женщина, отшатнулась от окна. Когда простоволосого Ивана Тимофеевича ввели в хату, она, окаменев, стояла в рамке косяка.
— Чего дорогу заступила? Раскорячилась на двери! — толкнул ее кулаком полицай.
Весь дом загрохотал, загремел, забухал, и разгромленное добро полетело из угла в угол. Вот из-под кровати полицай выбрасывает патефон.
— А где пластинки?
— А ты их где положил? — злостно и твердо говорит Иван Тимофеевич.
— Вот они! — отвечает второй и с силой бросает на землю кипу пластинок; нежные, потрескавшиеся куски пластмассы захрустели под тяжелыми сапогами.
Наконец запроданцы добрались до тайника между грубой [133] и печкой. Калистрат Данько вытянул оттуда котомку с сортовым зерном, несколько пластинок и футляр. Иван Тимофеевич презрительно глянул на врагов и шагнул к Марийке: хотелось проститься перед арестом. Тотчас Данько с силой рванул свою добычу, и каково же было удивление Ивана Тимофеевича, когда он увидел, что футляр был пустой…
133
Груба — полая стена, по которой из печки горячий воздух проходит в дымоход; всегда горячая, она согревает помещение.
Перевернув все кверху дном и забрав Мариину наливку, полицаи ушли из хаты. Удивленный Иван Тимофеевич пошел к тайнику.
— Иван, твой радиоприемник в котле варится, — показала рукой на печь Марийка.
На ее ресницах дрожали тревожные и радостные слезы.
XLVІІІ
В один из дней из Побужья и Синявщины возвратились Гоглидзе и Тур. Начальник разведки, хрустя обмерзшей одеждой, обрывая с усов и бровей ледяные сосульки, простуженным голосом сообщил, что каратели готовят наступление на Городище.
— Хотят нам Полтавский бой устроить. Пусть будет Полтавский бой, но мы не будем шведами, — тяжело заговорил, держась рукой за простуженное горло.
— Мы не будем шведами, — задумчиво промолвил Дмитрий. — Какая сила идет против нас?
— По сведениям райкома и нашей разведки, около двухсот фашистов.
— Немало.
— Танки есть? — спросил Созинов, опираясь локтями на широко развернутую кодированную карту.
— Два средних.
— Это хужее. Фашистов заманим поглубже в леса? — обратился Дмитрий к Туру.
— Постараемся. Надо дополнительно заминировать все дороги, которыми смогут пойти танки.
Отряд уже после первых нападений на железную дорогу начал готовиться к наступлению врагов. Работа минеров была началом разработанного плана обороны. Далее пошли земляные работы. Неохотно взялись партизаны за лопаты, пешни [134] , но слова и пример коммунистов и комсомольцев сделали свое дело: две кривых линии обороны, мастерски замаскированные снегами, защищали теперь партизанскую жизнь со стороны леса. Все бойцы заранее знали свои места во время боя. По команде «тревога» они дважды бросались в лесные окопы — один раз днем, а второй раз — на рассвете…
134
Пешня (плешня) — тяжелый лом на деревянной державке для пробивания льда, дробления мерзлой земли и т. д.
Дмитрий набросил на плечи шинель, собираясь идти к минерам. В это время в землянку, влетел веселый и растрепанный Тур, закутанный сизым клубом морозного воздуха, а за ним спешило несколько партизан. По походке всегда сдержанного комиссара, по его подвижному лицу, радостным словам приветствия, они инстинктивно догадались, что случилось что-то необыкновенное.
Задыхаясь, Тур обхватил руками Созинова и Дмитрия. Мелкие нервные черты его лица дрожали и освещались счастливым внутренним огнем.
— Наши войска прорвали фронт под Москвой! Перешли в наступление! Гонят врага на запад! Гонят немца!
— Да неужели правда?!
— Савва, откуда узнал?!
— Праздником повеяло!
— Товарищ комиссар! Расскажите со всеми подробностями!
— Нашел открытку, сброшенную нашим самолетом. Да еще какое богатство передал нам Павел Михайлович.
— Какое?
— Речь товарища Сталина на октябрьском параде…
Сразу же был созван митинг. И долго не расходились по землянкам бойцы, желая подольше побыть вместе, вместе пережить волнующие вести. Казалось, тот далекий и радостный мир первой большой победы озарил их сердца и мысли, и не таким страшным казалось будущее наступление фашистов на их Городище.
— Москва-матушка показала себя!
— На то она и Москва! Сердце наше.
— В Москве же товарищ Сталин.
— Не только в Москве, — с нами тоже…
— Так, значит, Полтавский бой будет? — весело переспросил Дмитрий начальника разведки.
— Нет, товарищ командир. Теперь будет разгром карателей возле Буга. Операция, конечно, меньше по масштабу, чем московская, но хорошая будет операция…
На следующий день дозоры, пропустив в лес немецкую разведку, сообщили, что с севера приближаются танки, а за ними продвигается пехота.
Еще не доходя до опушки, Дмитрий услышал рев моторов.
Черные тупорылые танки почти одновременно забарахтались в сетке леса, из-под их траков заклубились облачка снеговой пыли. Вот машины, вырастая на глазах, вскочили в молодую рощицу. Двумя испуганными волнами разошлись и в конвульсиях начали падать на землю переломанные, перемолотые деревья. Последняя изморозь поднялась над ними, уже новая дорога, устеленная недожитыми жизнями, зачернела покромсанными обрубками.
По лесу ударили пушки, пулеметы, и сразу же все вокруг наполнилось невыносимым скрежетом, шипением и треском.
Почернели, задымились снега; тяжело, с птичьим фуркотом, падали в кусты осколки, и свежие воронки на удивление были похожи на заботливую раскорчевку, над которой поднимается весенний дымок.
«Прут черти, как бешеные!» — в бессильной злости провел машины суженными глазами Дмитрий.
За танками растянутым полукругом побежали пехотинцы. На белом снегу они казались совсем мелкими, как куклы. Их подвижный пунктир рассыпался так, чтобы охватить более высокие склоны Городища.
«Надеются, что мы болотами не проскочим. Видать, изучили местность». Дмитрий не спускает глаз с танков и колец черной змеящейся цепи. Вот один кусок ее, сбившись в кучу, на минуту остановился на месте: там лежали разведчики, снятые партизанами.