Большая родня
Шрифт:
— Ох, и перепугался же! — как волна перекатилась над всеми партизанами.
— А ты думаешь! Чего стоит человек без отряда? Все равно, что сухой стебель в зимнем поле.
— Просись, Николай, у комиссара, сейчас же просись, — шепотом посоветовал Желудь.
— Товарищ комиссар, не исключайте. За что же? И куда мне деться? Без отряда я пропащий человек.
Снова закипело все на сердце, и накипь в голову ударила.
Все притихли, внимательно следя за лицом Тура. И тот, понимая мысли партизан, ответил:
— Хорошо, товарищ Остапец. Еще раз прощаем… А до полиции в твоем селе дойдет очередь. Там кустовое совещание должно быть. Тогда и проявишь себя.
— Хорошо, товарищ комиссар. Постараюсь! — с готовностью ответил партизан и ухмыльнулся так, как облегченно улыбаются люди после сильного испуга, когда опасность остается позади.
— Это правильно, — отозвалось несколько голосов.
— Еще бы, — хотел, чтобы наш комиссар неправильно на жизнь смотрел. Ты еще не знаешь его, — горделиво объяснил Желудь молодому партизану Янчику Димницкому, которого в отряде быстро все любовно прозвали Янчиком-Подолянчиком.
В свободные часы Пантелей Желудь, встречаясь с безусым, внешне хрупким партизаном, всегда подмигивал ему и шмелем гудел над ухом: «Янчик-Подолянчик, поплыви, поплыви через Дунайчик».
— И поплывем! Ого, как поплывем! И по Висле, и по Дунаю, и по другим широким рекам, — задиристо и уверенно отвечал белолицый Янчик. — Пантелей, чего так гудишь?
— Моторку завожу — и на Вислу, и на Дунай.
— Заведем, братья-славяне!
ІІ
Из неукатанных дорог возвращались заснеженные и постаревшие связисты. И только в партизанском лесу молодели их лица, выравнивались плечи, а походка становилась упругой, легкой. Однако, даже стоя перед командиром, они иногда забывались, и обрывки недавно сыгранных ролей невольно дополняли картину обстоятельств и сообщений. Позже всех вернулся с кобзой за плечами не первой молодости Матвей Остапович Мандриченко, которого за глаза бойцы и командиры называли артистом. Фрезеровщик по специальности, он имел абсолютный музыкальный слух, играл почти на всех инструментах, скрашивая партизанские будни музыкой и художественным словом. И связист из него вышел хоть куда. Едва почувствовав дорогу, он как-то оседал, старел, а лицо и глаза на удивление становились бесцветными, будто ничего в жизни кроме еды и сна его не интересовало. Далекий, словно пустой взгляд, обвислые, как у моржа, усы, мурлыканье каких-то давно-давно забытых мелодий — все это заранее говорило, что скоро в лагере не станет Матвея Мандриченко. Он и отряхивал свою роль позже других, не раз вызывая этим добродушные шпильки и смех. Вот он сейчас, обтрепанный, равнодушный, стоит в штабной землянке и, раздумывая, как-то неохотно отвечает на вопросы командиров.
— Снова партизаны обидели эсэсовцев: на шоссе две машины подорвали.
— Что же теперь гитлеровцы делают?
— Да, мерзнут на холоде, никакого отдыха им нет, — говорит, будто с сочувствием, и в землянке взрывается хохот.
— Вы что, Матвей Остапович, озабочены их горем?
— Да нет… Забыл, что не в селе, — и себе смеется Мандриченко, а его влажные глаза сразу же становятся выразительными, наполняются умом.
— Ивана Тимофеевича видели? — с тревогой спрашивает Горицвет.
— Конечно, — снова, забываясь, обыденно отвечает Мандриченко. — Чуть на повышение не пошел человек.
— На какое?
— Еще бы немного — был бы старостой села.
— Старостой?! А Варчук?
— Взъелся он на Ивана Тимофеевича и еще на некоторых людей. А подпольный райком так повернул дело, что Варчук за свои донесения нахватался от жандармерии резиновых палок. Подпольщики подорвали его авторитет. Осторожнее стал, и своего не бросает.
— Придет время — навеки бросит.
— Югину Ивановну видел. С Василиной Очерет к своим родителям заходила.
— Дети, мать живы?
— Живы. Андрей с каким-то чернявым парнишкой дружит. Прямо не разлей вода стали.
— С Синицей?
— Кажется. Степаном его звать?
— Переспрашиваете, будто самые не узнали, — махнул рукой Горицвет.
— Да не все же, — оправдывается Мандриченко. — Эти пареньки тоже, думаю, какие-то дела крутят.
— Какие?
— Антигосударственные… то есть…
— Фашистов бьют?
— Наверное бьют. Такой независимый вид имеют, ну как наши подрывники.
— Это уже преувеличение.
— Пусть будет так, а потом увидим, — возле глаз Мандриченко весело собирается кучка морщин.
— Как же Геннадия Павловича разыскать?
— Трудновато, Дмитрий Тимофеевич. След его во всем районе видишь, и вместе с тем — невидимый он. Конспирация правильная. Отпустите меня еще побродить по лесным хуторам. Хотя, зная характер Геннадия Павловича, думаю, он уже заинтересовался нами не меньше, чем мы им.
— Мысль правильная. Спасибо, Матвей Остапович, идите, отдохните с дороги.
— Поиграю немного хлопцам, чтобы лучше на заданиях игралось. Вот вам некоторые документы, — начал вынимать из кобзы открытки и обращения подпольного райкома и разные объявления оккупантов.
На улице уже откружил свое крупный снег; на чистом холсте неба колючими остистыми колосками пшеницы закачались звезды; луна только-только зашевелила тенями — в лесу сразу стало как-то теснее; из-под сырого снега пробивались приятные горьковатые ароматы слежавшегося листья; на опушках, под парашютами деревьев стояли неутомимые дозорные. Все было таких простым и дорогим, как и тогда, в тяжелых рейдах, когда порой щемило сердце, вырывая из дали те куски пространств, которые никакими словами не отобразишь, никакими красками не срисуешь.
Отряхивая ветки шапками, Горицвет и Гоглидзе молча обходят лес. Острый глаз начальника разведки издалека замечает, что на заставе людей больше обычного.
— Задержали кого-то?
— Увидим. Смеются чего-то парни.
Вышли на просеку. И вдруг спокойный четкий голос:
— Дмитрий Тимофеевич, здоров!
— Геннадий Павлович?! — не то вопрос, не то восклицание вырвалось, и Дмитрий остановился посреди занесенной дороги; в его висках стонала кровь; над просекой, в рамке ветвей, яснее замелькали звезды, удлиняя свои лучи.