Большая родня
Шрифт:
Через связиста Дмитрий передал Созинову, чтобы тот свой отряд, предназначенный для видимости окружения, передвинул дальше на правый фланг. И чудно было слышать свой голос в страшной несмолкающей лесной тревоге.
«Прут черти, на куски бы вас порвало!» — бросало в холодный пот. — «А что, если прорвутся к землянкам?.. Отутюжат все живое на свете».
А вокруг трещало, стонало, гудело, ахало; противным свистом врезались в леса разрывные пули, раздалбливая деревья, и потревоженное эхо металось во все зарешеченные стенки леса, как мечется до сумасшествия перепуганный человек. Вот уже передний танк в клубах снега выскочил на дорогу, ведущую к лагерю, и вдруг внутри у Дмитрия все похолодело.
«Прямо на мину летит… Ну, ну, полети, дорогой, полети, голубчик… Еще, еще немного» — и Дмитрий весь наполнился мольбой, будто мертвое железо могло его услышать.
«Еще немного, еще, дорогой…»
И вот танк остановился, вздыбился, охваченный кустом пламени, и тяжело осел на дорогу. Гусеница, как тряпка с ноги, бессильно опустилась с заднего ленивца [135] и упала, прикрывая собой тропу.
Сразу же несколькими лепестками раскрылся тяжелый люк, и из него начали выскакивать танкисты в черных шлемах. Но ни один из них далеко не отбежал от машины, — их всех поснимала засада Пантелея Желудя.
135
Ленивец — деталь гусеничных машин.
Вторая машина, свирепо отстреливаясь, бросилась назад, а пехота начала осторожнее входить в глубину леса. Дмитрий, отступал со своими партизанами к первой линии обороны, и заманивал врага под фланговый огонь пулеметов, а Созинов с Туром тем временем обходили карателей с тыла. И когда фашисты начали приближаться к Городищу, Дмитрий по возможности громче скомандовал:
— Первый батальон! По фашистской сволочи огонь! Огонь!
Затрещали в морозном воздухе выстрелы. Несколько фашистов черными кочками упали на снег. А позади слышалась уже команда Созинова:
— Огонь!
Несколько ракет зашипели на снегу; немцы в панике приняли их за мины и сразу же, напуганные видимостью окружения, бросились назад. На помощь им, щедро рассеивая свинец, снова выскочил танк. Он отсек группу Дмитрия от фашистов и бросился на группу Тура. На повороте в одно слились два взрыва: пушки и мины авиабомбы. Танк навеки осел вниз, и Дмитрий засмеялся от радости. Теперь партизаны выскочили из укрытий и уже, не прислушиваясь к команде, крича кто что мог, бросились за врагом. Но чаще всего сегодня повторяли леса страстное слово «огонь», хотя того огня не так-то и много было. Теперь хорошо продуманный план обороны менялся самой жизнью. Лесная сторона покатилась на север: партизаны перешли в наступление.
Быстро надвигался вечер, морозный, звездный. На западе глубоко втиснулась в зеленоватое небо тревожная багряная полоса, горящая переливчатым огнем.
Немцы, отягощенные убитыми, быстрее спешили на равнину. Но на опушке им пришлось бросить трупы: партизаны не отставали от врага. Не схоронило фашистов и прибугское село, стоящее у битой дороги. Здесь бой растекся по улочкам и дворам, раскрошился по садам и огородам. На помощь партизанам высыпали колхозники, вооруженные разнообразнейшим оружием — от пулемета до вил-тройчаток или увесистой дубины. Только две небольшие группы врагов, которые первыми вскочили в еще притихшее село, спаслись бегством от партизанской пули…
Пьяный от пота, усталости и радости, Дмитрий счастливыми глазами осматривал своих бойцов, каждого приветствовал добрым словом. Это был настоящий праздник и для него, и для всех партизан.
— С победой, товарищ командир! — подошел Тур с Созиновым.
— И вас с победой…
— Ох, и дали жизни фашистам! — где-то в сумерках хвалился девушке молодой партизан, и счастливый девичий смех сливался с более грубым мужским.
— Говорите, избавились каратели и от техники и от гонора?
— И от жизни! — поучительно поправляет парень.
А уже из дома в дом летели надежные вести о битве под Москвой, живой эстафетой передавались в лесные хуторки и окружающие села. Открытки, перепечатанные Туром, как наиболее дорогое сокровище, переходили из рук в руки; выучивались наизусть, как выучиваются стихи, и освобожденные подмосковные города созвездиями надежд сияли подольским селам.
Когда Дмитрий, окруженный группой партизан, вышел на площадь, к нему вдруг, как из далекой давности, отозвалась щедривка [136] . Широкий мужской голос аж звенел, стелясь к реке.
136
Щедривка — старинная украинская обрядовая новогодняя песня, исполняемая 31 декабря и 1 января.
«Дайте вареник, — прибавил в мыслях Дмитрий, припоминая свое детство. — Да ведь сегодня новый год встречают». И вдруг внимательно с любопытством начал прислушиваться к щедривке, даже остановился посреди площади и Тура придержал рукой. Молодой мужской голос отозвался ближе, задиристо и радостно:
Щедрик-ведрик, Гiтлер-мошеник, За яку ласку Забрав ковбаску, Ще тобi мало — Забрав i сало, Поперек горла Щоб тобi стало, Щоб тебе, чорта, Було розiрвало.— Это щедривка!
Дружно засмеялись партизаны. А потом под окнами зазвенели уже девичьи голоса, и среди них Дмитрий ясно услышал баритон Алексея Слюсаря и тенор Пантелея Желудя.
Щедрик-ведрик, Гітлер-мошеник… Пусть шумит земля песнями, —отозвалась другая улица.
Пел и искрился морозный воздух, расписанный прямыми столбами ароматных дымов; сладко пели под ногами снега; скрипели ворота, растворялись двери, и крестьяне приглашали своих защитников на ужин.
— Какая сила — народ, — задумчиво промолвил Тур. — Как его ломает, крушит враг, а народ смеется над ним, бьет его. Эта песенка, Дмитрий Тимофеевич, тоже может кое-чем объяснить настроения нашего колхозника, который временно попал в неволю. Не упал он на колени, в отчаяние, во всякую чертовщину и поповщину, как падают слабые духом. Он смеется над врагом, борется с ним. Уже и забыло село, когда щедровало, а вот теперь не в одном селе такие песни ходят. Ходят и там, где нас нет, где враг с автоматом этот вечер стережет. Защедрует вот так молодежь, услышит какой-то приспешник, а ему и скажут: «Мы же поем щедрик-ведрик, дайте вареник, а не иначе». Верь мне, Дмитрий Тимофеевич, что так оно и есть.