Большая родня
Шрифт:
— Как же не волноваться? Павлу Михайловичу надо сдавать дела.
— Что!? — пораженно глянул на секретаря и остановился.
— На новую работу перебрасывают Павла Михайловича. В окружком.
— В наш?
— Нет. Куда-то ближе к столице. И приятно, Свирид Яковлевич, и большое сожаление. Работать с Павлом Михайловичем было все равно, что ежедневно на новую ступень подниматься. У Ионы Чабану чуть слезы не катятся, а про его Иляну и не спрашивайте.
— Прекрасный человек жил с нами, — задумчиво кивнул головой Свирид Яковлевич.
Снова дорога закурилась пылью, снова запела вода под мостами, закружили нивы и стройность лесов поддерживала голубую кровлю неба. И вот вдоль дороги раскинулось не латанное, не разъеденное границами приволье полей.
— Фрунзовские поля! — Свириду Яковлевичу даже дышать стало легче.
— Обсеялись уже, — восторженно промолвил Иван Тимофеевич.
Все четче наплывал круг молодого сада, внутри которого показались каменные здания фрунзовцев. А дальше над оврагами живописно раскинулся Майдан Соболевский, прославившийся первой в районе школой колхозной молодежи. Сюда со всех сел съезжались юноши и девушки набираться знаний, изучать агрономию, правила полеводства. На большом отлогом поле школа внедрила правильный севооборот, а на исследовательских участках выращивала новые культуры.
Павла Михайловича застали в школе, где происходило комсомольское собрание. Он обрадовался, увидев Свирида Яковлевича и Ивана Тимофеевича, кивнул головой, чтобы садились рядом с молодыми.
После собрания Савченко внимательно выслушал Мирошниченко и Бондаря.
— Классы без борьбы не исчезают, — коротко ответил. — Кулаков укротим… А теперь поедем к фрунзовцам. Потом заглянем еще в один коллектив. Набирайтесь опыта. Это пригодится и для хозяйствования и для агитации.
— Павел Михайлович, — заволновался Бондар, — а как же быть, что уезжаете вы?.. Снова кому-то дело в ненадежные руки может попасть.
— Спокойнее, Иван Тимофеевич. Сказано: кулачье будет укрощено… Большевики не разбрасываются словами. Это тебе особенно надо запомнить — для дальнейшей работы пригодится.
— Запомню, — понял намек Павла Михайловича и с благодарностью посмотрел на юношески уверенные и светлые глаза.
XLVІ
Стоило Дмитрию только увидеть дом Бондарей — и уже сердце его начинало тоскливо сжиматься, беспокоиться. С тягучим, неприятным чувством он переступал высокий порог, зная, что снова встретит испуганный взгляд девушки, а потом она будет молчать до самого его ухода. Тем не менее упрямство и искорка веры, что он добьется-таки своего, теперь в каждый праздник звали парня к Бондарям. Он мучился, молчаливо сидя на скамье, слышал, как угрызалось его нутро, иногда самому на себя хотелось плюнуть с досады, однако высиживал до вечера и злой возвращался домой.
Сегодня же особенно тяжело было идти. Думал, что после потасовки с Григорием девушка встретит его с ненавистью и больше никогда не промолвит даже слова.
Во дворе, возле цветника, где теперь пышно цвели горделивые георгины, его встретила Марийка горячим пожатием руки и веселой улыбкой.
— Сынок, Дмитрий, теперь, кажется, дело на твое поворачивает, — прошептала и огляделась вокруг.
— Да неужели? — почему-то похолодело внутри.
Недоверчиво посмотрел в желтоватое, посеченное мелкими морщинами лицо Марийки; резнули светом блестящие зубы в привядшем ободке побелевших губ, и остановил взгляд на журавле, что скрипуче кланялся земле, позванивая бадьей.
— Правду говорю, — идя в хату, прислонилась к рукаву парня. — Сама приказала мне, чтобы Григория и на порог не пускала. Что и говорить, воробей какой маленький, — и то сердце имеет. А она памятливая. Иди же к ней, а я позже наведаюсь. А то по хозяйству надо еще покрутиться.
«Неужели с Григорием порвалось все? — еще не верил словам Марийки. — А хоть и порвалось, может, своим приходом еще хуже расстрою ее?»
Несмело вошел в хату.
Голубой огорченный взгляд тихо встретил его и сразу же потух. Голова наклонилась на грудь, волнистые волосы прикрывали тенями осунувшееся лицо.
«Какая же ты грустная», — только теперь он понял, как нелегко было у Югины на душе, пожалел ее. И захотелось найти такое слово, чтобы можно было утешить девушку и не обидеть ее чувства, неумело зацепив болезненную струну.
Не всегда ли искреннее переживание каким-то неизвестным путем передается молодым сердцам.
— Добрый вечер, Югина, — подошел ближе.
— Добрый вечер, Дмитрий Тимофеевич, — слегка кивнула головой и подала парню теплую руку, более темную к запястью. Он теперь видел ее страдания, будто в душу заглянул, и такое чувство охватило парня, что скажи она: «Идите, Дмитрий Тимофеевич, от меня, ищите себе другую девушку», — он бы — ни пары с уст — вышел бы из дома, храня в себе ее образ, печальный и тихий, как затуманенная осенняя даль. Забывая, что любит ее, забывая ее слова отказа, он большой рукой, как брат к сестре, прикасается к ее плечу.
— Как же ты за эту неделю осунулась, Югина, — шепотом говорит, замечая отекшие красные веки, перетканные тоненькими голубыми жилками. Густо-синие тени под глазами расширились, подрезая поблекшие щеки.
Девушка вздрагивает, закрывает глаза рукой и, тоже забывая, что перед нею стоит Дмитрий, не отклоняет его руки, не чувствуя, что грубые пальцы утешают ее как могут. Когда она отрывается от него, им обоим становится неудобно, только теперь начинают выплывать забытые границы, но уже какая-то волна переплеснулась через них, как летом переплескиваются колосья с одной нивы на другую.
И Дмитрий боится хоть одним неосмотрительным словом нарушить эту причудливо вытканную, неощутимую основу, которая дрожит, как солнечное кросно [43] : на шири совсем незаметно, а в душе, как в лесу между зелеными ветвями, зазолотится нежной улыбкой — и снова нет. Взволнованный, он привстает со скамьи и прощается с Бондаревной, не замечая, как ее грусть непривычно начинает звучать в его словах:
— Всего доброго тебе, девушка, — даже руку боится лишнее мгновение задержать в своих пальцах, чтобы не потухло то волшебное кросно, которое так нежданно-негаданно выткалось из девичьих слез.
43
Кросна (един. кросно) — ручной ткацкий станок; пяльцы.
— Всего доброго и вам, Дмитрий Тимофеевич, — тихо провожает его.
— Не печалься, Югина, не надо, — вместе идут к двери.
В сенях темно, и он, еще раз коснувшись ее руки, идет в сумрак.
За яблоней плывет серп юнца, невдалеке от него, как слеза, дрожит синеватая звезда; над колодцем звонко звенит бадья серебряными сережками, из-за садов поднимается молочный туман, обнимая ноги деревьев.
Ну вот и стоишь ты, Дмитрий, на пороге и не знаешь, куда завтра качнешься — в ту или другую сторону. Призадумался и не услышал, как с ним поздоровалась тетка Дарка, идущая к Бондарям.