Большая родня
Шрифт:
— Ты знаешь, что намолол?
— Да так же начальство хотело. Они же власть, конечно.
— Тьху на тебя. Кажется, теперь уж не они, а мы виноваты будем. — Аж в сердцах плюет Бондарь. Мимо него, злорадно прищурившись, в сельсовет идет Варчук, важно, с достоинством.
В канцелярии накурено. За столом, устеленным бумагами, сидят Петр Крамовой и высокий милиционер с узкими, будто осокой прорезанными глазами.
Милиционер, обращаясь к Дмитрию, долго рассказывает, что надо говорить только правду, так как за неправильные свидетельства будет привлекаться к уголовной ответственности, может накликать беду на свою голову. Его сухо перебивает Петр Крамовой.
— Гражданин Горицвет, подтверждаете ли вы показания большинства свидетелей, что потасовка на урочище «Бугорок» была содеяна по горячности членом соза «Серп и молот» гражданином вашего села Степаном Кушниром? — Из-под круглых очков пытливо впиваются в него серые большие глаза, затененные, как сеткой, длинными выгнутыми ресницами. Когда ресницы поднимаются вверх, они едва не касаются бровей и тогда из уголков глаз выпирают две влажные капли розового мяса.
— Нет, такого не было, — отвечает Дмитрий, стоя перед столом с шапкой в руках. «Паляницы тебе на пользу идут», — рассматривает дородного, раздобревшего Крамового.
— Как не было? Предупреждаю, за неправильные свидетельства будете привлечены к уголовной ответственности.
— Слышал уже, знаю, — кивает головой Дмитрий. — Потасовку начал не Кушнир, а кулаки.
— Молодой человек, что-то вы начинаете петлять. — Забегали на очках четырехугольники отраженных окон, пряча глаза Крамового от Дмитрия.
— Я не заяц и петлять ни ногами, ни языком не научился. Если мои показания не нужны, отпускайте домой, так как меня ждет работа, — нахмурено мнет шапку обеими руками.
— Домой захотелось? — кривится Крамовой и вдруг нападает на Дмитрия: — А что если мы тебя за хулиганство и лживые свидетельства в милицию отправим?
— Не имеете права.
— Найдем и отправим.
— Тогда я вам ребра переломаю, — бледнеет парень и сразу надевает шапку на голову, чтобы освободить на всякий случай руки. — Я вам не Поликарп Сергиенко.
— Вон ты что! — сжимаясь, как перед прыжком, привстает Крамовой.
За ним встает из-за стола милиционер. Он косится на Крамового и явным образом улыбается Дмитрию.
— Садись, — останавливает милиционера Крамовой. — Хорошо. Так мы и запишем ваши слова, гражданин Горицвет. А за оскорбление органов охраны заведем на вас дело.
— Хоть два, — сердито отрезал Дмитрий. — Меня на испуг не возьмете.
— Ах ты! — тянется к нему Крамовой.
— Ну-ка, не очень. Это вам не царский режим, а я не тот дядька, который в три погибели согнется. Если надо будет найти дорогу к правде, я и до Москвы дойду.
— Не сомневаюсь, — едко отвечает Крамовой. — Вы, молодой человек, оригинальные дороги находите: с палкой по полю бегать и честный мир мутить. Что из вас дальше будет, молодой человек? — покачал головой с зачесанными назад желто-золотистыми волосами.
— Что из меня ни получится, но не троцкист! — уже бесится Дмитрий. — На собрании вы раскаиваетесь в своих ошибках, а сюда души вынимать приезжаете. Так какие это дороги будут? Забыли, что мы советские люди, а не послушное стадо. Не на ту ногу скачете, или, может, чин голову закрутил?
— Иди, — вдруг бледнеет Крамовой. И его злую, презрительную насмешку как ветром вздувает. — Иди!
— Я еще имею время, — уже издевается Дмитрий над Крамовым. — Может, еще что-то обо мне в бумажку запишете. Недаром жалование получаете. Да еще, наверное, и не одно. Вот никак не поймешь кое-кого: середняка живцом съел бы, а кулачье защищает.
— Вон! — выскакивает из-за стола Крамовой. — Я тебе твои слова и на том свете припомню.
— Если бы только тем светом обошелся, — нарочито медленно выходит из канцелярии, чуть сдерживая злое упрямство.
— Ну как, Дмитрий? — спросил Свирид Яковлевич.
— Да как. Золотой теленок облизал руки этому начальству. Это начальство одной веревочкой с Варчуком связано.
— Ты думаешь?
— Чего там думать… Не повылазило еще.
— Как приехали — руку за созовцев держали. Видно, свои намерения песочком присыпали, — призадумался Мирошниченко.
— А такие, как Поликарп, помогли запутать дело. Наверное, так и закроют его, как незначительную драку. Козыри в их руках. Сумели правду турнуть на дно… — кипел парень. Внутри ежом шевелилась злость против мясистого Крамового, и тот блеск очков с пятнышками выгнутых стекол резко бил ему в глаза.
— Нет, не будет по-ихнему. Никакие протоколы, никакая хитрость не припорошит правду. Ты знаешь, что это означает — отступить назад? — пристально взглянул Свирид Яковлевич на Дмитрия.
— Знаю, Свирид Яковлевич. Если сегодня свихнешься, — завтра тебя на куски порвут, сапожищами с грязью смешают.
— Крепко завязался узелок. Рубить будем его. — Лицо Свирида Яковлевича взялось частоколом белых полос.
— Сейчас запрягаю лошадей — и айда в райпартком, — клекочет голос Ивана Тимофеевича. — Павел Михайлович всыплет им, хитрецам, березовой каши, — и, пошатывая широкими плечами, начинает прощаться.
— Только что об этом думал, — промолвил Мирошниченко. — Вместе поедем, Иван. Иди за лошадьми. Я тем временем это начальство вытурю с сельсовета, нечего ему делать в государственном учреждении. — Коренастый и нахмуренный, как грозовой час, резко поднимается на крыльцо.
— Свирид, ты знаешь, что это означает?
— Знаю, Иван. Борьба есть борьбой!
Дмитрий догнал Бондаря на углу улицы.
— Что, нравится такое дело? — невесело улыбнулся Бондарь. — Ты скажи, как хитро задумано? Значит, за нашу рожь нас и побили. Хитро, хитро сделано. Но райпартком поломает им все планы. Они меня не съедят. Подавятся!
— Иван Тимофеевич! Это хорошо, что вы к партии за правдой идете. Только не езжайте теперь дубравой: кулачье там непременно встретит вас. Я уже примечаю…