Большая война России: Социальный порядок, публичная коммуникация и насилие на рубеже царской и советской эпох
Шрифт:
Однако более взвешенное и обдуманное восприятие ставшего чужим и незнакомым Степана у односельчан перестает быть удивленно-восторженным — ему начинают завидовать и даже подозревать в совершении преступления:
Из разговоров выяснилось, что Степан будет по окончании службы жить на хуторе, дом и хозяйство восстановит. Мельком упомянул он, что средства имеет, вызвав этим у Пантелея Прокофьевича тягучие размышления и невольное уважение. «При деньгах он, видно, — говорил Пантелей Прокофьевич после его ухода, — капитал имеет, стерва. Из плену казаки приходят в Мамушкиной одеже, а он ишь выщелкнулся… Человека убил либо украл деньги-то»{349}.
Центральной темой столкновение бывших пленных с новой российской действительностью становится в романе И. Макарова «Стальные ребра»{350}. Главный герой — Филипп Гуртов — во время пребывания в плену «много читал», приобрел квалификацию токаря и электромонтера. После возвращения на родину он одержим идеей изменить захудалое родное село по образцу опрятненькой немецкой деревеньки с тракторами и черепичными крышами. Для этого использует полученные в плену профессиональные навыки и прибегает к радикально-насильственным методам реализации своего плана. Гуртов для красоты вставляет в разговор исковерканные немецкие словосочетания и поражает земляков привезенными из Германии «ерманской парой» и шапкой
Помимо конфликтных линий в восприятии и представлении плена носителями опыта и писателями — современниками войны, литературные произведения о войне и плене раскрывают перед нами напряженную конкуренцию советской и эмигрантской коммеморативной и художественной традиций. В отличие от советского мнемонического нарратива страдания и героизм пленных в эмиграции описывались с целью мифологизации старой русской армии и самоидентификации социальной группы, помещенной в чуждую среду и пытавшейся вписаться в европейскую (антигерманскую и антисоветскую) дискуссию о завершившейся войне{351}. Наиболее известным художественным произведением, созданным в условиях эмиграции и тематизировавшим плен, является роман Петра Краснова «Тихие подвижники. Венок на могилу солдата Императорской российской армии». К разряду устойчивых мифологем, положенных в основу переработки переживаний плена, относится представление о непобедимости и несгибаемости духа пленных в их верности царю и отечеству. В своем произведении Краснов назвал плен «страшным и больным местом», в котором «томились» русские солдаты и офицеры. Вопреки устойчивым представлениям фронтовиков и командования о пленных как потенциальных предателях, писатель пытается представить лагеря еще одним местом жертвоприношения русской армии: «Так много грязи и тяжелых рассказов про плен, там много ужасного»{352}. Пиком жертвоприношения и мученичества пленных русской армии для читателя, в описании Краснова, является упоминание попыток пленных отрубить себе пальцы, чтобы только не работать на врага и не предавать тем самым родину и союзников{353}. Как известно, сам автор произведения не был в лагерях военнопленных, поэтому для создания у читателя ощущения аутентичности рассказа и соответствующего эмоционального настроя Краснов ведет повествование от лица сестры милосердия:
…и я боялась увидать пленных, и я увидала, вошла в их простую томящуюся душу… И мне не стало стыдно за них. Первое, что ей бросилось в глаза, были белые русские рубахи и чисто вымытые бледные истощенные страданием, голодом и тоскою лица. Низко, русским поясным поклоном поклонилась она всем и сказала: «Россия-матушка всем вам низко кланяется» — и заплакала. В ответ на слова сестры раздались всхлипывания, потом рыдания. Вся палата рыдала и плакала{354}.
Сопоставление произведений литературы и мемуаров, созданных в Советской России и в эмиграции, также свидетельствует о сознательном противостоянии мнемонических нарративов. Так, в воспоминаниях Михаила Георгиевича, написанных скорее с прогерманских позиций, встречается критический отзыв об описании австрийского плена у А. Толстого: «Еще невероятнее и неправдоподобнее ужасы австрийского плена в романе “Хождение по мукам”»{355}. Данный тезис, однако, требует более детального и взвешенного анализа.
Наряду с публицистическими произведениями, официальной пропагандой, дидактическими пособиями, юбилейной традицией и кино, литература становится одним из важных медиумов переработки опыта Первой мировой войны не только в межвоенной Европе, но и в России. В классическом «сообществе переживаний», которое в Советской России образовывали авторы художественных произведений о плене, принципиальной для содержания романов и рассказов, сюжетных линий и расстановки ценностных акцентов являлась принадлежность авторов к одной из двух групп: к непосредственным носителям опыта или к современникам войны, пережившим ее вне лагерей военнопленных. В отличие от мемуаристов писатели не столь однозначны и прямолинейны в воспроизведении властных образцов толкования. Ключевые темы литературы о плене (насилие и смерть, повседневность, принудительный труд, возвращение и интеграция) превращаются в интересное сплетение и противостояние индивидуальных и групповых установок, устойчивых представлений, сформированных в тылу и на фронте, а также интерпретационных моделей, выработанных в лагерях. При этом своеобразным контрсообществом переживаний стали писатели русской эмиграции, художественные произведения которых не только отражают иную мемориальную традицию, но и создаются в противовес советской культуре памяти о плене Первой мировой войны. В отличие от опубликованных мемуаров о плене литературные произведения более выпукло изображают конфликт между представителями российского революционного общества и бывшими военнопленными, заключающийся в разнице опыта, поведенческих стратегий и интерпретаций произошедшего, а также взаимное недоверие и накопившиеся обиды. Маркирование пленных как «чуждых» лиц (со стороны первых) и однозначная самовиктимизация (со стороны вторых) во многом сближают литературную обработку памяти о плене Первой мировой войны в России с европейской мемуарной традицией и еще раз ставят под сомнение тезис о «забытой войне».
НАСИЛИЕ И МЕСТНОЕ УПРАВЛЕНИЕ
Олег Витальевич Будницкий.
Происхождение еврейских погромов периода Гражданской войны в России
Гражданская война в России, точнее, на территории бывшей Российской империи ознаменовалась беспрецедентными по числу жертв и жестокости еврейскими погромами. В 1918–1920 годах только на Украине приблизительно в 1300 населенных пунктах произошло свыше 1500 еврейских погромов. Было убито и умерло от ран, по разным оценкам, от 50–60 до 200 тысяч евреев. Около 200 тысяч было ранено и искалечено. Были изнасилованы тысячи женщин. Около 50 тысяч женщин стали вдовами, около 300 тысяч детей остались сиротами [38] . Погромы происходили в основном в пределах бывшей черты еврейской оседлости, однако имели место и в городах, ранее не входивших в черту, в случае проживания там даже небольшого еврейского меньшинства {356} . Сведения о погромах и
38
Один из первых «хроникеров» погромов С.И. Гусев-Оренбургский писал о 100 тысячах жертв (Гусев-Оренбургский С.И. Книга о еврейских погромах на Украине в 1919 г. [Пг., б.г.] С. 14). К такой же цифре пришел Н. Гергель, основываясь на материалах, собранных по горячим (и кровавым) следам событий (Gergel N. Di pogromen in Ukraine in di yorn 1918–1921 // Sriftn far ekonomik un statistik. 1928. № 1. P. 106–113). Цифру 200 тысяч приводит Ю. Ларин в книге «Евреи и антисемитизм в СССР» (М.; Л., 1929. С. 55). С. Бэрон считал, что число жертв «легко» превысит 50 тысяч: Baron S. The Russian Jew Under Tsars and Soviets. 2nd ed. New York, 1976. P. 184. Ш. Эттингер приводит цифру 75 тысяч: A History of the Jewish People / Ben-Sasson H.H. (Ed.). Cambridge (Mass.), 1976. P. 954. Нора Левин пишет о 50–60 тысячах жертв: Levin N. The Jews in the Soviet Union since 1917. Vol. 1. New York; London, 1988. P. 49. По подсчетам Ц. Гительмана, около 30 тысяч евреев было убито во время погромов, если же включать умерших от ран и болезней, вызванных погромами, то число жертв достигнет 150 тысяч: Gitelman Z. A Century of Ambivalence: The Jews of Russia and the Soviet Union, 1881 to Present. 2nd ed. Bloomington (Ind.), 2001. P. 70. О. Файджес считает наиболее достоверными данные, приведенные в отчетах еврейских организаций в Советской России, расследовавших последствия погромов, — более чем 150 тысяч погибших: Figes О. A People's Tragedy: The Russian Revolution: 1891–1924. New York, 1998. P. 855 (см.: ГАРФ. ф. 6764. Оп. 1. Д. 775. Л. 3–4). Наиболее полное собрание документов о погромах эпохи Гражданской войны, изданное к настоящему времени, см.: Книга погромов. Погромы на Украине, в Белоруссии и европейской части России в период Гражданской войны 1918–1922 гг.: Сб. документов / Милякова Л.Б. (Отв. ред.). М., 2007. См. также: Погромы // Краткая еврейская энциклопедия. Т. 6. Иерусалим, 1992. Стб. 569–575; Украина // Там же. Т. 8. Стб. 1226.
39
В мае 1919 года Редакционная коллегия по собиранию и публикации материалов о погромах на Украине (образованная при Центральном комитете помощи пострадавшим от погромов в Киеве) выпустила обращение: «Евреи! Страшное проклятие погромов обрушилось на наши города и местечки, и миру ничего не известно об этом; мы сами знаем очень мало или почти ничего о происходящем». Пострадавших и свидетелей призывали присылать сведения о погромах. Присланные свидетельства составили основу Архива восточноевропейского еврейства, переправленного в 1921 году в Берлин. После прихода нацистов к власти в 1933 году часть архива была переправлена в Вильно, часть — в Париж. В 1942 году нацисты уничтожили вильнюсскую часть архива, парижская была переправлена в Нью-Йорк, где и находится сейчас в Институте высших еврейских исследований (YIVO), — см.: Roskies D. Against the Apocalypse: Responses to Catastrophe in modern Jewish culture. Cambridge (Mass.); London, 1984. P. 138–140.
Еврейским погромам эпохи Гражданской войны современники и историки неоднократно пытались найти рациональные объяснения. Назовем некоторые из них: месть за участие евреев в большевизме и разрушении России; экономические противоречия, обострившиеся в период хозяйственной разрухи; банальное стремление погромщиков пограбить; на более конкретном уровне — «неправильное» голосование еврейских партий в Раде по вопросу об украинской независимости; выстрелы по отступающим войскам из окон еврейских квартир или домов и т.д. и т.п.{357}
На наш взгляд, очевидно, что эти объяснения служат лишь для «рационализации» иррационального. Если Троцкий возглавляет Красную армию, следовательно, надо отрубить руки местечковому сапожнику, изнасиловать его жену и размозжить голову его ребенку — понятно, что в этом силлогизме что-то не так. Если еврейские социалистические партии «неправильно» голосуют в Раде, то какую ответственность несут за них избиратели, проголосовавшие за партии религиозные или, в большинстве своем, вообще не участвовавшие ни в каких выборах и от политики далекие? Если евреи хотят сражаться против большевиков в рядах белых, то почему их категорически не приемлет офицерское сообщество, ведь они ведут себя политически «правильно»? Наконец, в схему «ответственности» евреев за большевизм и погромов как «наказания» за это не укладываются погромы, осуществлявшиеся частями Красной армии при малейшем ослаблении дисциплины{358}.
Историки 1920–1930-х годов объясняли погромы белых тем, что они были «реставраторами» и монархистами {359} . Даже если бы это было так (не вдаваясь в детали, заметим, что это по меньшей мере неточно), консерватизм или даже монархизм тех или иных политических или военных лидеров совсем не обязательно должен привести к еврейским погромам. Петлюровцы были республиканцами и социалистами, однако некоторая их часть убивала и грабила евреев с не меньшим энтузиазмом, чем белые. Причины погромов 1918–1920 годов можно понять, только если рассматривать события в исторической перспективе — и долго-, и краткосрочной. Еще Иосиф Шехтман высказал бесспорную мысль, что «еврейские погромы периода Добровольческой армии носили чисто военный характер». «Устраивали их исключительно регулярные части Добровольческой армии» {360} . На наш взгляд, чисто военный характер носили почти все погромы эпохи Гражданской войны, осуществленные регулярными или квазирегулярными войсками Директории, Красной армии, григорьевцами, отрядами Булак-Балаховича или различными вооруженными бандами. Собственно, к антиеврейскому насилию эпохи Гражданской войны не совсем подходит термин «погром». Обычно под погромами все-таки понимаются более или менее стихийно вспыхнувшие насилия против евреев, осуществляемые какими-то группами гражданского населения. Войска в дореволюционной России появлялись на сцене, как правило, для усмирения погромщиков. В период Гражданской войны гражданское население, в основном крестьяне, присоединялось к грабежам, начатым войсками [40] .
40
По словам Б.Д. Бруцкуса, «во всех событиях 1917–1918 г. мы всегда встречаемся с одним явлением, которое следует считать типичным для Украины. Кто бы и по какому поводу ни производил погрома в еврейском местечке или городе, украинский крестьянин запрягает лошадь, чтобы везти еврейское добро, а затем он постепенно вмешивается в самый погром» (Hoover Institution Archives, Petr Struve Collection, Box 25, Folder 56). Это наблюдение в значительной степени справедливо и для погромов последующих лет.