Большая Засада
Шрифт:
— Вы уж меня простите, но я не буду пить никакого снадобья, чтобы очистить живот. Не надо вам ходить в лес за листьями — не стоит труда. Я знаю, что вы хотите как лучше, вы помочь мне хотите. Только я забеременела, потому что захотела, а вовсе не из-за невежества. Как же я тогда не залетела, когда отец спал со мной? Я не хотела от него ребенка. Когда отец раздвигал мне ноги, я запирала свое тело.
— Ты ничего не чувствовала с ним?
— Можете не верить и думать, что я вру. Поначалу я бесилась, плакала, а потом даже это прошло. — Она дернула плечиком, будто отгоняя прошедшие
Она потянулась, сложила руки на животе, еще больше выпячивая его, потом взяла руку Жасинты и поцеловала.
Тут уж никакое снадобье не поможет. Корока кивнула в знак согласия. Она разгадала эту шараду, и причины для язвительного выговора исчезли — уксус стал медом в ее словах:
— Вижу. Это его ребенок, так ведь?
Не нужно было произносить имя, чтобы Бернарда поняла, о ком говорит Жасинта. На губах ее расцвела торжествующая улыбка:
— Это от крестного, да, вы угадали. — Она подняла голову, отбросила гонор и строптивость, волосы разметались по плечам, пряди развевались от легкого ветерка. Корока видела ее — довольную, залитую солнечным светом. — Чего я еще могу хотеть, чего еще просить у Бога? Только чтобы родился человек, похожий на него.
— Да они все на него похожи. И те, что от Зилды, и те, что на улице.
— Мой будет просто копия — и лицом, и повадками, — такой же гордый!
Каждая живая душа, даже самая жалкая и нищая, самая несчастная и одинокая, имеет право на свою долю радости. Нет судьбы, в которой есть только горечь. И не важно, чего это стоит. Жасинта сама заплатила безумную цену за простой каприз, за зов желания. И никогда не пожалела об этом, даже когда исчезли радость и возбуждение и пришло одиночество, серое и кислое. В конце концов, что еще может дать жизнь, кроме тоски и томления, страданий и счастья, которые несет любовь? Игра стоит свеч: какой бы высокой ни была цена, все равно выйдет недорого.
— В этом мире ничто не дается бесплатно, за все надо платить. Бывает, что и жизнью — я такое видала. Если ты забеременела, потому что так хотела, никто не может вмешиваться и осуждать. Только потом не жалуйся, терпи молча.
— Жаловаться? На что? Скажите, на что? Вы что, не видите — я же с ума сошла от счастья!
Гордое сердце веселится без удержу, ветер в голове свищет.
— Эх ты, ветер у тебя в голове, тебе же надо подготовиться к родам. Даже дикие звери к такому готовятся.
— Я хотела подождать и ближе к делу с вами договориться.
— Лучше прямо сейчас разом все обсудить. Где рожать будешь? В Такараше? В Итабуне?
— Да здесь и буду.
— Здесь? Ты что, совсем умом тронулась? Здесь даже повитухи нет, чтобы принять роды.
Бернарда снова улыбнулась:
— Как нет? А вы?
— Я? — Слова застали Короку врасплох, она удивилась, испугалась, вздрогнула: — Я много чего в жизни делала, ты даже представить себе не можешь, даже за больными оспой ухаживала. Но роды никогда не принимала.
— Ну так приготовьтесь принять мои.
Старуха замолчала. Она видела роды
— Ты действительно хочешь, чтобы я приняла твоего ребенка? Ты думаешь, я могу принять роды? — Она отложила в сторону нитку с иголкой и тряпки, которые нужно было починить.
— Вы, если захотите, можете сделать все, что угодно.
— Принять роды, помочь ребенку родиться, ах боже праведный! — Корока посмотрела на свои худые костлявые руки. — А может, и так!
— После того как я рожу, мы породнимся.
— Мы уже породнились, еще со времен Сан-Жуау, ты не помнишь? Мы породнились в радости, а теперь породнимся на жизнь и на смерть.
Она покачала головой, окончательно обрекая себя:
— А ведь я хотела убить это создание, прежде чем оно родится. Вот дура старая!
Они обе тихонько рассмеялись, две проститутки, которые в начале лета грелись на солнце на пороге деревянного дома в селении под названием Большая Засада. Этот свободный, легкий смех старухи и девочки был подобен ветерку; шевелившему кроны деревьев, морщившему поверхность воды. Это был смех чистого счастья.
— Это может быть только здесь, — произнес Амброзиу, остановившись.
На обоих берегах реки простиралась равнина, окруженная обрывистыми холмами. Левый берег, совершенно необитаемый, был покрыт низким кустарником и густой ползучей растительностью. На правом берегу виднелись вдалеке хижины, разбросанные как бог на душу положит, а поближе — домишки, выстроившиеся вдоль дороги. Выделялись считанные дома с черепичной крышей, из дерева и из соломы, и большой амбар, стоявший в чистом поле.
— Правду тот человек сказал — красиво, — прошептал старик.
— Капитан, — поправила его старая Ванже. — Он сказал, что капитан. Капитан Натариу.
Старик Амброзиу, старуха Эванжелина, которую все называют Ванже. Морщинистые, высохшие, седые: ему было слегка за пятьдесят, а ей и того меньше. Два старых пахаря, изгнанных со своей земли, они искали несколько саженей, чтобы сеять и жать для себя и на себя. Они вглядывались в возвышавшийся перед ними девственный лес, могучий, древний. Ничейная земля — нужно только прийти и взять. А может, это снова обман, подлое притворство? Но почему этот человек, капитан, должен был лгать? Ужас остался там, далеко, в Сержипи. Что было — то прошло.
Динора с ребенком на руках держалась поближе к Ванже. Она обернулась и улыбнулась мужу, Жуау Жозе, которого называли Жаузе. Странствование окончено, они наконец-то смогут положить на землю свои скудные пожитки, поставить дом. Она думала, что никогда больше они не обретут покой, не найдут землю, которую можно засеять, где можно разводить кур и свиней. Растить сына, забеременеть снова. Она боялась, что ребенок умрет в дороге, у нее на руках: он был хилый и только стонал потихоньку — у него не было сил, чтобы плакать.