Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
Голос матушки сошёл на шёпот, ласкавший сердце Рамут шероховатой, усталой, хрипловатой нежностью. В её жадном взгляде и горьковатом изломе бровей проступало то ли упоённое отчаяние, то ли безоглядная обречённость – всепоглощающая преданность лохматого и страшного зверя-убийцы своей любимой хозяйке. Они были связаны накрепко, намертво – не оторвать сердец друг от друга, не разъединить слившихся в целое душ.
Рамут сорвала с медового дерева костянку и протянула матушке. Та нагнулась над её рукой и взяла плод, мягко защекотав ладонь губами и дыханием.
– Ты вернёшься? Мы ведь увидимся вновь? – Тоскливая тревога-предчувствие выла в Рамут волком, не зная ни сна, ни покоя, царапала рёбра когтями и леденила лопатки мертвящим дыханием.
Она
– Не знаю, детка. Мне хочется верить в это... Но что бы ни случилось, запомни: моё сердце всегда будет с тобой. Я клянусь тебе в этом. И ничто, слышишь, ничто на свете не помешает мне эту клятву сдержать!
Последние слова она произнесла, до боли крепко стискивая Рамут в объятиях и прильнув щекой к щеке. Вцепившись в неё до судорог в пальцах, та изо всех сил пыталась задавить в себе рыдание, но всхлип всё-таки вырвался, а с ресниц упали две тёплые слезинки.
– Ш-ш, не надо, родная, – шепнула Северга. – Разве можно плакать в такую дивную ночь?
Остаток этой ночи они, как и в тот памятный раз, посвятили волчьему бегу – свободному, безудержному, на разрыв сердца и излёт души. Лёжа рядом в зверином облике, они тёрлись мордами, а потом Рамут положила голову на шею матушки и провалилась в изнуряюще-сладкую головокружительную дрёму.
Рассвет ещё только наметился, высветлив восточный край неба, а Северга с вещевым мешком за плечом уже садилась в седло. Она не стала будить сладко спавших внучек, только тихонько поцеловала обеих и бесшумно выскользнула из комнаты: как известно, долгие проводы – лишние слёзы. Проводить её в этот ранний час вышли только Рамут с Бенедой. С костоправкой Северга обменялась крепким рукопожатием. Приобняв её и похлопав по лопатке, Бенеда ничего не сказала, лишь заглянула ей в глаза глубоким взором, стоившим тысячи слов. Это молчаливое, как величественный горный покой, прощание остро хлестнуло Рамут по сердцу, будто лопнувшая струна.
Жизнь продолжалась. Рамут закончила свои «Некоторые заблуждения», но чтобы защитить эту работу во врачебных кругах и добиться её выхода в печать, ей пришлось потратить немало времени и нервов. В столице работу отклонили, не помогли даже связи в Обществе врачей; тогда Рамут разослала краткие изложения во врачебные союзы других городов, ни на что особо не надеясь. Положительный ответ неожиданно пришёл из Берменавны: в тамошней школе Рамут ждали чуть ли не с распростёртыми объятиями. Когда она увидела подпись главы этой школы, сердце дрогнуло... Письмо-приглашение на защиту было выслано от имени Реттгирд.
Рамут прибыла в Берменавну поздним зимним вечером. Переночевав в гостинице, наутро она отправилась во врачебную школу. Реттгирд приняла её в роскошно обставленном кабинете; сверкнув ослепительной улыбкой, она встала ей навстречу из-за огромного и солидного, застеленного чёрным сукном письменного стола, крепко пожала руку и указала на кресло.
– Присаживайся, дорогая Рамут... Рада видеть тебя у нас несказанно! Вот уж не думала, не гадала, что мы с тобой снова свидимся!
Вид у Реттгирд был цветущий. Она преуспела и в работе, заняв пост главы врачебной школы, и наконец-то наладила личную жизнь, а точнее, обзавелась семьёй. Её супругой стала дочка градоначальницы, и теперь они ждали ребёнка. Пополнение семейства стало возможным благодаря парню, с которым они заключили договор на оплодотворение. За неплохую плату этот молодой, красивый и здоровый работник хлебопекарни согласился дать своё семя для зачатия и подписал отказ от каких-либо прав на будущего отпрыска. Жил он бедно, а поэтому соблазнился хорошими деньгами.
– Эльвунд на восьмом месяце, – поведала Реттгирд. – Мы решили, что рожать будет она: у меня слишком много работы, какая уж там беременность... У неё с этим попроще: обычная, скучная чиновничья служба с десяти до семи. А я и преподаю, и врачебную деятельность не оставляю... Занятость просто сумасшедшая. А
Рамут рассказала в двух словах о своей жизни. Ей вспоминалась их с Реттгирд работа в столичном Обществе врачей, прогулки в городском саду и интересные, содержательные беседы... Поцелуй в порывах предгрозового ветра. «Ты – госпожа, богиня, а я песчинка на твоей нежной ладони». Прошлое развернулось бумажным городком с фигурками людей на улицах – с их нарисованными на бумаге чувствами, бедами и радостями. И среди них – она с Реттгирд. Яркими бабочками порхали пылкие признания, но их крылышки были лишь сочными мазками водяных красок. Рамут с грустноватой усмешкой сложила бумажный городок прошлого в один из ящичков памяти, и он лёг там, плоский и забавный. Настоящее же поднималось объёмно, тяжеловесно, билось пульсом, прорастало в плоть и душу. Пожалуй, не стоило так сердиться на Вука за перевод Реттгирд в Берменавну: она и здесь устроилась вполне неплохо. Высокая должность, насыщенная работа, жена – дочь градоначальницы... А теперь ещё и малыш. Чего ещё желать?
Они назначили время защиты – завтра после обеда. Остаток дня Рамут провела во врачебной школе, посещая лекции и знакомясь с преподавателями, посидела в библиотеке. Особая подготовка ей не требовалась, свою работу она помнила наизусть, а рисунки были уже давно выполнены – их Рамут привезла с собой. Утро она посвятила знакомству с городом, позавтракала в харчевне, побродила по заснеженным улицам. На речном острове угрюмой глыбой возвышалась крепость-тюрьма, к слову – вполне действующая... Невольно вспомнились рассказы Темани о заключении под стражу и казни её родительницы; Рамут, ощутив холодную волну мурашек, поспешила направиться в сторону врачебной школы.
Зал для собраний был набит битком. Увидев, сколько народу собралось, чтобы её послушать, Рамут смутилась, но ясный и тёплый, сияющий взгляд Реттгирд на председательском месте её ободрил. «Совсем одичала в деревенской глуши», – подумалось молодой навье.
Защита прошла в обычном порядке: непосредственно доклад, затем – вопросы к докладчику и решение учёного совета по допуску работы в печать. Вторая часть вышла напряжённой и вымотала Рамут преизрядно: вопросов на неё обрушился целый водопад. Два долгих часа ей пришлось «отбиваться» и в подлинном смысле этого слова защищать свою работу. Реттгирд, эта заядлая спорщица, как ни удивительно, была всецело на её стороне и не сводила с Рамут внимательного, светлого, задумчиво-ласкового взора.
Наконец учёный совет во главе с Реттгирд удалился на совещание, а Рамут обессиленно опустилась на стул и жадно приникла пересохшими губами к стакану с водой. Зал гудел и жужжал, слушатели переговаривались и обсуждали... Доклад ли? Может быть, их больше занимало, в какой харчевне отобедать и что выпить? Усталая Рамут не всматривалась в незнакомые лица, просто успокаивала своё пересохшее, напряжённое нутро водой.
Между тем учёный совет вернулся. Заключение зачитала Реттгирд; работа Рамут была найдена интересной, необычной и заслуживающей печатного обнародования. От себя Реттгирд добавила, что знает Рамут уже давно, работала с нею бок о бок и видела в деле.
– Это, вне всяких сомнений, одна из одарённейших врачей – не побоюсь такого обобщения – во всей Нави, – сказала она. – Даровитость её выражена во многих направлениях: как в общей и челюстно-лицевой хирургии, так и в родовспоможении, а также госпожа Рамут разработала способы улучшения и исправления внешности. Я имею все основания считать и заслушанную нами сегодня работу весьма достойной, передовой и смелой. Это – новое слово во врачебном искусстве. Я понимаю осторожность и опасения сестёр по науке, которые вынесли отрицательное решение по данной работе: новшества всегда пугают и настораживают. Но без новшеств наука не двигается вперёд! Поэтому я выражаю госпоже Рамут от лица учёного совета нашей школы глубокую благодарность за возможность продвинуть врачебное дело в будущее. И мы от такой возможности не откажемся! Это честь для нас.