Больше, чем что-либо на свете
Шрифт:
С каждым словом Птаха встряхивала Севергу, а в конце с остервенением приложила её спиной о дерево снова.
– Да хватит меня колошматить! – прокряхтела навья, морщась не только от ломоты между лопатками, но и от нарастающей боли под рёбрами: приступ таки начался. – Понимаю, у тебя нет оснований верить мне, но девицу твою я не трогала и пальцем. Уж не знаю, зачем она наплела тебе небылиц... Наверно, обиделась за то, что я выставила её из шатра. Да, она заходила ко мне, пока тебя не было. И это не я её домогалась, а она вешалась на меня.
– Да как у тебя язык поворачивается так врать?! – Птаха скривилась,
На носу Северги повис плевок. Деревенеющими пальцами она стёрла тёплую слюну со своей холодной от осеннего воздуха кожи. Боль под рёбрами ворочалась когтистым зверем, мертвенная пелена застилала глаза, но навья из последних сил старалась устоять на ногах, упираясь спиной в ствол дерева.
– Боюсь, ты плохо знаешь свою драгоценную Свею, сестрёнка, – прохрипела она. Слова падали глухо и отрывисто, шелестя умирающими листьями. – Сама подумай: ну, какие мне сейчас девицы? Я одной ногой в могиле... Да, прежде я была ненасытной до плотских утех. А теперь – всё, отбегалась. Впрочем, как знаешь... – Северга безнадёжно махнула рукой. – Мне всё равно не достучаться до твоего разума, он ослеплён любовью.
Птаха, конечно, не желала слушать.
– Врёшь! – рявкнула она.
У навьи уже не было сил отбиваться: боль захватила её полностью – грозный, роковой предвестник конца. В груди будто комок раскалённой лавы пылал, а град ударов бросал её тело из стороны в сторону, заставляя корчиться и всхлипывать. Сперва Птаха била руками и ногами, а потом, сорвав с себя одёжу, перекинулась в зверя. Увидев летящую на неё клыкастую пасть, Северга устало закрыла глаза: ну, вот и всё... Сейчас вопьётся в шею, рванёт челюстями – и голова с плеч. Закончатся мучения...
«Бух, бух, бух», – грохотала в груди тяжёлая поступь смерти. Нет, нельзя. Не сейчас! Она ещё должна спасти Рамут...
«Моё сердце всегда будет с тобой...»
Из груди что-то вырвалось – золотистый тёплый сгусток света, совсем не похожий на хмарь и не имевший отношения к Маруше. Это была иная сила из неведомого источника, вставшая над Севергой упругим щитом – и Птаха-зверь, ударившись об него, упала. У неё вырвался полный боли и недоумения скулёж, но она, не поверив или не поняв, что произошло, кинулась вновь... И снова отлетела, будто от незримой зуботычины, хотя Северга и пальцем не пошевелила – просто не могла. Второе столкновение было сильнее, и Птаха покатилась кубарем. В коварную топь она провалилась уже в человеческом обличье. Болото с чавканьем засосало её сразу по пояс, а через мгновение уже и по грудь.
Превозмогая боль и щупая перед собой почву, Северга поползла к ней на выручку. Земля так качалась под навьей, что невозможно было понять, твердь это или уже трясина...
– Хватайся, – прохрипела Северга, протягивая руку.
– Я сама! – И Птаха, ухватившись за петлю из хмари, выбралась на твёрдую землю.
– Ну... Сама так... сама... – Это были последние слова, которые невнятно и скомканно сорвались с полубесчувственных, помертвевших уст Северги. А дальше была полная боли тьма.
Всё двоилось и троилось в глазах, треск пламени в очаге оглушительно бил по слуху. К губам прильнул горячий край глиняной чашки, и в
– Пей, пей, дитятко... Станет легче.
Звёздная бездна глаз, облако из перьев... Эту пристальную, словно бы прощупывающую нутро живую тьму Северга узнала бы в любом состоянии.
– Бабушка... – А вот собственный хриплый голос навья не узнала. То ли на тихий треск умирающего дерева он походил, то ли на шелест ветра.
Боль действительно скоро отступила, оставив в груди после себя остывающее пепелище. Череп, словно пустая пещера, гудел от малейшего шороха. Только одна мысль порхала там обгоревшим мотыльком: «Рамут... Спасти Рамут». Северга пыталась куда-то ползти, но всё время натыкалась на чьи-то сухие ладони. Слабая, как новорождённый щенок, она только ворочалась с боку на бок, от одной ладони к другой.
– Да лежи ты тихо! – потрескивал очаг добродушным смешком Бабушки.
Прошла вечность – гулкая, беспокойная, полная попыток выбраться, прежде чем Северга начала понимать, где она и что с ней. Она лежала в шатре Свумары, но вокруг неё никто не суетился – его обитатели вели свою обычную жизнь: ели, спали, разговаривали об охоте.
– Ну что, полегчало? – Над Севергой склонилась Бабушка, и её взгляд уже не казался навье тяжёлым. Она отдыхала в нём душой, будто покачиваясь на волнах чёрного бархата. – Крепко же тебя скрутило, сердешная...
Приступ в самом деле выдался сильнейший, ещё никогда Северга не проваливалась в такую бескрайнюю, безысходную и опустошающую боль. Выжатая досуха, выгоревшая до лёгкого скелета, выбралась она из этого горнила, способного расплавить тело и душу. Даже бунтовать против собственной немощности уже не было сил, оставалось смириться с тем, что дальше будет только хуже. Единственная цель светилась звёздочкой на печальном небосклоне – спасти Рамут от грозившей ей смертельной опасности. Только ради этого и трепыхалось ещё сердце, хромое и истерзанное, с осколком белогорской иглы под боком... Дожить бы, додышать, доползти.
Ей казалось, что она не доползёт, умрёт на полпути, и от бессилия к глазам подступало что-то колкое, солёное, а в груди барахталось раненым зверёнышем рыдание. Так странно было ощущать эти нелепые судороги, заставлявшие дыхание прерываться... Это был удел Темани – плакать. Ей это прощалось, а себя Северга и не помнила проливающей слёзы. Но вот так уж вышло, что теперь плакала, уткнувшись мокрым лицом в колени Бабушки, а та приговаривала:
– Ничего, ничего, дитятко... Тяжко тебе, знаю. В муках рождается сокровище, которое ты в груди своей носишь. – И гладила тёплой, сухой ладонью волосы Северги, когда-то вороные, а теперь – тронутые горестным инеем.
– И за что только судьба послала мне тебя напоследок? – бормотала навья, ловя эти руки и прижимаясь к ним щеками. – Даже не знаю, с кем сравнить тебя... Наверно, только с тётей Беней.
Бабушке не нужны были ни объяснения, ни оправдания, и после разговоров с ней у Северги легчало на душе. Поведала она Свумаре и свою уже почти отболевшую, но временами пробуждавшуюся скорбь о Голубе. Увядшим сорванным подснежником лежала в сердце навьи память о ней.
– Ведуньи эти и сами погибли, и её ни за что загубили, – вздохнула Северга. Чудилось ей порой, что призрачные совиные крылья раскидывались над нею, словно оберегая её сон.