Больше не приходи
Шрифт:
Впрочем, через некоторое время оба они уже сидели в Николашином сарайчике за бутылкой «Лимонной» (директор водочного завода «Родная сторона», рассчитываясь за приобретенное для загородного дома полотно, упросил Кузнецова часть оплаты принять бартером, в виде двух ящиков своего премированного – и справедливо! – изделия. Все это время «Лимонная» была фирменным напитком Дома).
– Значит, говоришь, доказать ничего нельзя? –задумчиво говорил Слепцов.
– Нет. Разве эксперты что-нибудь высмотрят, тогда, возможно... А пока – вряд ли. Видите ли, здесь все очень тонко, на полутонах...
– Ничего себе – полутона: два жмурика! – не согласился Слепцов. – Ну, а ты-то как на этого козла вышел?
– Основное я вам рассказал. Формальные мотивы убить Кузнецова были почти у всех, но мотивы больно жидковатые. Так, морду набить или закатить скандал, но не нож в спину всадить. И только у Покатаева этого всерьез жизнь решалась. Я поздно про то узнал,
Самоваров не стал уточнять, что сам он прочел гору детективов и за версту поэтому почуял книжный дух.
– Ну, а шеф, Владимир-то Олегович – его работа?
– Его. Хотя я не уверен, что он собственноручно банкира на ту осину бросил – может, подтолкнул, а может, просто напугал, и Семенов сам с обрыва сорвался. Он ведь не профессионал, наш приятель Покатаев, чтоб так точно в десятку попасть. Но шальная пуля бьет метко, могло и повезти начинающему потрошителю. Он собой упивался: так ловко все устроил, все проблемы решил, всех в дураках оставил. Ведь ваш банкир сболтнул зачем-то, что видел вечером нечто необычное… Думаю, видел, как Покатаев выходил из мастерской. Или наоборот, туда входил. Когда Семенов отправился на станцию, Покатаев и увязался за ним. Не знаю, чего он хотел – то ли разжалобить, то ли припугнуть, только встретились они над обрывом, и…
– Так. Ладно, – набычился Слепцов. – А куда этот сучонок мог податься, не в курсе?
– Не знаю, – пожал плечами Самоваров. – Вы у Инны поспрашивайте про его заветные места, все-таки они сто лет в одной компании.
– Спросим, – несколько зловеще пообещал Слепцов, – все у всех спросим. Я ведь, Коля, не суд присяжных, самый гуманный в мире. Мне ведь не нужны мешок улик и полсотни свидетелей. Мне просто знать надо. Знаю теперь. Эх, ты, кого проворонил! Обещал же приглядывать. Еще меня успокаивал: тихо, все свои, нудисты. Да и я, старый осел, купился. Теперь плакаться нечего, надо мразь эту достать.
13. То, что было после
Прошло полгода. Летние страсти присыпало свежим снежком.
В конце февраля Самоваров трясся вместе с Тамарой Кузнецовой в чьем-то джипе. Они уже несколько раз ездили таким образом в Дом, где Тамара хотела отобрать все мало-мальски ценное для продажи. Но ценного почти и не было. Все вместе содержимое «прiемной» было любопытно и стильно, а по отдельности рухлядь, да и только. Тамара сокрушалось: покупателя на Дом тоже пока не находилось. Место глухое, архитектура странная, удобств никаких, скверная дорога. Практичная Оксана как в воду глядела. Решено было продать его на слом. Самоваров согласился сегодня ехать только потому, что полагал: Дом доживал последние дни. Ничего скоро от него не останется, только пустая поляна да воспоминания, скверные вперемешку с идиллическими.
Дорога в самом деле кошмарная. Правда, прежде она была накатана кузнецовскими приятелями и поклонниками. Один меценат – директор ближнего совхоза – время от времени даже бульдозер присылал «торить путь», как выражалась Инна. Считалось, что встречать здесь Новый год (позже и Рождество) элегантно и престижно. Было весело, во дворе наряжали специально посаженную для этого елку, катались от Ярилиных ворот с горы, вылетая на другой берег Удейки. Пели, гадали, топтали сугробы, девственные, как облака. Самоваров однажды застал такое веселье, тогда-то он и ночевал в чулане, на скрипучей раскладушке.
Теперь здесь было тихо. Плохая тишина, неживая. Двери намертво притерты сугробами. Пришлось искать лопаты и отгребать снег. Окна заколочены после того, как кто-то разбил нижние стекла. Самоварову даже показалось, что Дом осел и покосился, хотя он и понимал, что так скоро это сделаться не может, скорее всего, просто снег искажал очертания.
В Доме было стыло, синё, пар валил изо рта. Точеный носик Тамары (самое красивое из того, что у нее еще оставалось красивым) мгновенно покраснел и увлажнился. Она стала торопиться и все толкала Самоварова в бок рукой в тонкой перчатке, побуждая его жарче расхваливать большие часы в солидном дубовом футляре, но без стрелок. Часы они, собственно, и приехали сбыть. Потом Тамара с покупателем поднялась наверх осмотреть бывшую мастерскую, где «дивный, дивный камин», а Самоваров остался в «прiемной». Он ее не узнавал. Все безделушки, иконы, клееночные примитивы Тамара давно вывезла. Даже таблички типа «Дамская уборная» отвинтили. Кое-что удалось продать и из мебели. Голые стены зияли дощатой нищетой, какие-то столики и кресла, которые Самоваров в свое время собирался
Странное дело, летняя история начала уже потихоньку забываться, и только здесь, в никому не нужном, разоренном, огаженном Доме становилось очень грустно, и лезли в голову всякие безотрадные мысли, вроде того, что все проходит, где стол был яств... и прочее в том же роде. Эти чувства испытывали, конечно, не все летние гости. Большинство из них здесь больше и не бывали. Тамара тоже не грустит – наверху перекатывался ее преувеличенно звонкий смех (очевидно, покупатель сострил)
Тамара твердо взяла кузнецовское наследие в свои руки, уже продала квартиру, и взялась было за картины, но знающие люди отсоветовали – лучше спускать потихоньку, чем сбивать цену большой распродажей. Пришлось начать с икон, хотя Тамара мечтала украсить ими собственное жилище.
Зато Егора удалось избавить от поползновений лиц кавказской национальности. Во всяком случае, он не был увезен в рабство, а, напротив, чудесным образом поступил в художественный институт. Казалось кощунственным не зачислить мальчика после загадочной гибели его знаменитого отца. Однако Егор не взял ни одного урока живописи, бестолково куролесил по-прежнему, и тогда Тамара прибегла к крайнему средству – устроила его к себе, в алюминиевую фирму. Что там делал и с каким успехом Егор, неизвестно. Самоваров встречал его уже не в гигантских кроссовках и экстравагантно оттопыренных спортивных куртках, какими он щеголял прежде, а в отменной пиджачной паре, в дорогом, с умом подобранном галстуке, с какой-то даже папочкой явно делового вида. Лицо его огрубело, розовость немного слиняла, корректная прическа ловко сглаживала мальчишескую лопоухость. О себе Егор говорил кратко, как он один умел, и довольно невразумительно, но всякий раз давал понять Самоварову, что летняя драма, сыщицкие приключения и финальная стрельба есть и останутся самым замечательным из того, что он успел пережить. И вряд ли дальше будет интереснее.
Настя Порублева и Валерик Елпидин учились себе в своем институте, и даже их отношения, несмотря на летние потрясения, никак не изменились. Конечно, они слишком еще молоды, чтобы какие-то два дня могли переиначить их жизнь...
Инна совершенно отошла от живописи. Какое-то время она жила так скрытно и носила такой явный, поблескивающий бисером траур, что поползли слухи, что, мол, уходит, если уже не ушла, в монастырь. Слухам было уже поверили, когда в Нетский драматический театр откочевал из Саратова режиссер Виталий Зобов. Он уже прославился несколькими авангардными постановками. «Живой труп», например, он умудрился вообще сделать волнующей пантомимой, без единого слова и даже без цыганского пения, замененного перкашн. Слово «перкашн» в Нетске мало кто знал, пришлось специально объяснять по телевидению, что это просто ударные инструменты. Спектакль имел громадный успех, возился по международным фестивалям; Вацлав Гавел, говорят, на нем плакал. В театральных кругах было известно, что Зобов, измученный очередной шалой женой, перенес свои эксперименты в Нетск. Других предложений на ту минуту у него почему-то не оказалось, и он очертя голову ринулся в глухомань. Очень еще не старый, ярко одаренный, Зобов имел блеклое нервное лицо и запоминающуюся бородку в форме подковы. Если еще можно понять, как в самый день своего приезда он очутился в Доме актера на каком-то очередном юбилейном капустнике (с чьим-то чествованием и с нестройным актерским пением), то совершенно необъяснимо появление там же Инны. Но она, вся в черном, матово бледная, сидела в ресторане в уголке, одна, над малюсенькой нетронутой рюмочкой. Опять же, естественно, что Зобов, на своем веку уже наслушавшийся поздравительного пения, сбежал в ресторан, оставив на своем месте в зале крепко пахнувший полынью букет хризантем и текст поздравления незнакомому юбиляру, написанный якобы от его, Зобова, имени и в отвратительных стихах. Он не хотел читать стихи, а хотел выпить. Но как он познакомился с Инной, не уследил никто. С этого вечера они стали неразлучны. В театре говорили, что Зобов собирался вызвать в Нетск шалую жену на главные роли. Это было якобы самым важным условием его приезда в город. Однако жены он не вызвал. Она сама приехала – эффектная блондинка с ужасающе хриплым голосом. Но Инна теперь весь день проводила в театре, читала только пьесы, собрала уже альбом рецензий на «Живой труп», не брезгуя даже тайной порчей библиотечных подшивок, сидела на всех репетициях, изумлялась, восторгалась, давала дельные советы и была Зобову совершенно необходима. Шалая жена пыталась скандалить и даже привлечь к себе внимание Зобова демонстративными связями с парой журналистов и с кем-то пожилым из департамента культуры, но ничего у нее не вышло. Пришлось с позором возвращаться в Саратов. Завистницы осуждали Инну, даже те актрисы, что остались, благодаря ее демаршу на главных ролях. Близких подруг у Инны по-прежнему не было, так что никто не мог сказать определенно, что ею двигало на сей раз – любовь или расчет.