Больше не приходи
Шрифт:
– В койке, – ехидно вставил Покатаев. Однако сквозь ехидство просквозило беспокойство; он как бы к чему-то далекому прислушивался.
– А вот это как раз детали, которыми можно пренебречь. Так что ваш разговор был куда как серьезным, вы ведь своих доходов лишались.
– Что за чепуха, – лениво вздохнул Покатаев. – Кузя отказался сбывать мне свою мазню, а я в ответ схватился за нож? Как вы не поймете, картины – мелочь, у меня свой большой бизнес.
– Нету у тебя никакого бизнеса, – вдруг лениво подала с кровати голос Оксана. Все обернулись к ней, но
– Как это? – удивился Самоваров.
– А так. Что ни затея – все в трубу. Тесть денег даст – профукает. Великий комбинатор! Когда недавно с какой-то пленкой прогорел, тесть со свету сжить обещал. И сживет. Видели бы вы этого тестя! Идолище.
– Откуда у тебя такие сведения? – возмутился Покатаев.
– От верблюда. Не в лесу живу. Да и сам говорил: одними картинками пробиваюсь.
– То-то ты стала такая норовистая, то-то визжишь и на стенку лезешь: «Денег давай». Вот, полюбуйтесь, какую змею пригрел на груди и прочих местах. Гадина!
– Зато не убивала никого. Сядешь теперь. Не я одна, а вон и художница видела, как ты после нее наверх прошмыгнул. Ся-ядешь. А я не пропаду.
– Да, – покачал головой Покатаев, – идиотов хватает. Кстати, об идиотах. Ну что вы за драмкружок тут организовали? «Смерть шпиона Гадюкина»! У Егорки вон пальцы посинели, ружьишко сжимаючи. Эким шерифом смотрит! Вы что, не понимаете, что все это – периферийная кустарщина. Не докажете ничего, лопухи!
Самоваров обиделся.
– По-моему, как раз вы кустарь, Анатолий Павлович, – возразил он. – Поначитались от безделья детективов в своем НИИ и пошли куролесить, изображать из себя профессора Мориарти. Зачем вы столько всего понаподбрасывали? Браслет Иннин? Нож Егорке? Вы же не Агата Кристи, вы натуральный российский душегуб. Тут даже самый корявый Мегрэ из Афонина поймет, что кто-то шибко намудрил. А мудрецов среди нас немного. Вы один и есть.
Покатаев поднялся.
– Ладно, – решительно сказал он. – Все, что вы сейчас говорили – наплевать и забыть. Это все, ребятушки, эмоции и умственные выкрутасы. Никто ничего не докажет. Допустим, откопают даже по какой-нибудь сопле на травке, что я вышел прогуляться вслед за Владимиром Олеговичем. Ну и что? Это лишь доказательство прогулки, не более. Никто ведь не видел, как я… И с Кузей то же самое. Свидетели... Ну, помилуйте, какие в таких делах могут быть свидетели. Птичка эта? – он кивнул на Настю. – Так она может и не прочирикать... По той или иной причине... Да. Оксана, я полагаю, тоже молчать будет, ей карьеру делать. Я прав, а , детка?
– Я с такими делами связываться не хочу, – равнодушно отозвалась Оксана.
– Ну, вот. А засим... – он умолк на мгновение, прислушался, и Самоварову тоже показалось, что издали доносится какой-то посторонний неясный, звук. – Засим позвольте откланяться, недосуг.
И он снова пошел через комнату.
– Дядя Толя! – отчаянно крикнул Егор, сжимая ружье.
Покатаев не остановился.
– Я тоже видел!
– Что-что? – Покатаев на миг
– Я тоже видел, дядя Толя, как вы к папе ночью ходили.
– Что ты врешь! Ты в «прiемной» дрых!
– Я видел. Я всем скажу.
«Вот не ожидал от Егорки, – подумал Самоваров. – Тоже ведь нашел свою амбразуру. Хорошо быть молодым. Неуклюжее, ненужное, вредное даже – но геройство.»
– Нет, это паноптикум какой-то, – пожал плечами Покатаев. – Куда ты лезешь? Кто тебе поверит? Впрочем, мне все равно. Вы уж без меня как-нибудь...
Он быстро выскочил в дверь. Егор щелкнул предохранителем, и Самоваров успел только комом броситься ему в ноги. Выстрел грохнул так, что все разом заложило уши. Заряд дроби кучно ударил в косяк, вырвав кусок древесины и выказав бледное ее нутро. «Прiемная» заполнилась пороховым дымом. С запозданием истошно завизжала Оксана.
Самоваров поднялся и осторожно вынул из ходивших ходуном рук Егора ружье. Егор, бледный, как бумага, только тупо глядел в пустой дверной проем и бормотал:
– Зачем вы? Зачем вы?
– Дурачок, слава Богу, не попал, – сказал Самоваров и устало сел рядом с Егором на ступеньки. – Я тебе не для того ружье дал. Ну, ничего, обошлось.
Вдруг у реки взревел мотор.
– Лодка! – изумилась Валька.
– Она же поломанная, – не меньше изумилась Оксана.
«Ну и шляпа, – мысленно обругал себя Самоваров. – Что бы стоило самому мотор проверить. Нет, положился на авторитет «дяди Толи», олух несчастный».
– Далеко он не уйдет, – нерешительно предположила Валька.
Самоваров с сомнением покачал головой и повернулся к Насте:
– Смотрите, как его ваши слова напугали! Важный вы разговор услышали.
– Вы будете смеяться, но я ничего не слышала, – ответила Настя.
12. То, чего не слышала Настя
– Что, упорхнула птичка? – улыбаясь, спросил Покатаев и закрыл за собой дверь.
Кузнецов, гремевший стекляшками от битых бутылок в совке, выпрямился:
– Ты тоже заметил?
– Что заметил?
– Что на птичку похожа. Заметалась, вон чего понаделала. Ко мне тут как-то воробей влетел, так тоже бился, верещал, лампочки качались во все стороны. И эта такая же. Убирай теперь!
– Да, вонизм еще тот, стоит ли так с ней возиться? Из-за чего, собственно?
– Что, не понравилась?
– Не в моем вкусе. Я вульгарен. Где уж нам уж... Мы больше моделями пробавляемся.
Кажется, Покатаев в самом деле гордился Оксаной.
Кузнецов смел осколки в кучку, взял тряпку, стал, кряхтя, размазывать скипидарно-масляную лужу.
– Кузя, я хоть окно открою, дышать нечем, – не выдержал Покатаев. Он встал на стул, приподнял раму (мастерская была застеклена с крыши). В лицо ударил холодный мокрый воздух, стало явно слышно, как стучат дождевые капли, бархатно шумят лиственницы, посвистывает ветер. Черным черно в оконном квадрате – ни звезды, ни огня. Забрался Кузя к черту на кулички. Афонино эти самые кулички и есть, гиблое место.