Большие люди

Волкова Дарья

— В курсе, — вздыхает Григорий. — Нам доктор все объяснил.

— Ну, тогда до завтра, — Люда берет свой лежащий на банкетке пуховик. — Да, Григорий, насчет оплаты…

— Сколько с меня? — тот без лишних разговоров достает из внутреннего кармана пиджака портмоне.

— Смотря как оплачивать будете, — разговоры о деньгах ей всегда давалась нелегко, но за годы работы она себя приучила. — Можно за каждый сеанс, можно авансом сразу вперед за весь курс. Можно после окончания курса, в принципе, — последний вариант был ей неудобен — вот прямо сейчас деньги были бы кстати, ей надо заплатить автомеханику.

— Курс — это сколько?

— Георгию там назначено тридцать сеансов.

Но это неразумно — вот так сразу тридцать. Неэффективно. Я вас советую сделать десять или пятнадцать, потом перерыв хотя бы в месяц. А потом еще.

— Хорошо. Давайте за пятнадцать сразу заплачу, а там видно будет.

— Как угодно, — соглашается Люда. Как все удачно складывается!

Надевает пуховик, убирает деньги в карман.

— Гоша, до завтра!

— До завтра, Люсенька, — несется из комнаты. И, уже явно не ей: — Ну что, Гриш, как там дела?

Закрывающаяся дверь гасит окончание ответа, произносимого усталым бархатным голосом:

— Как обычно, Жорик. Стабильно херово…

Монька едва не сбил ее с ног.

— Мам, что, с Моней не гуляли?

Пес смотрит на нее преданными глазами, энергично елозя по полу хвостом.

— Нет, доченька, не успела. Я пока по магазинам, да потом Лидию Тимофеевну проведать зашла, да потом…

— Я поняла. Тогда мы гулять.

Пес, услышав заветное слово, радостно взвизгнул, молниеносно исчез и вернулся уже с ошейником и поводком.

Мила со вздохом стала готовить ротвейлера к прогулке. Монти, умница, сидел тихо. Понимает, что хозяйка устала.

Моня, Монти, он же — Пантелеймон, появился в их квартире исключительно благодаря Люсиному мягкосердечию, за которое спорая на язык матушка называла ее иногда в сердцах «сентиментальной коровой». А бабушка высказалась по поводу появления Пантелеймона в доме кратко, но емко, в своей манере: «Один мужик в доме, и тот — кобель».

Монти Люся прибрала к рукам в доме очередного клиента. На перекормленного, едва перебирающего лапами ротвейлера было жалко смотреть. Ходить псу было явно тяжело, хозяйка же только сетовала, что собака совсем плохая стала, ходит в туалет прямо в квартире, хотя совсем молодая еще. И что сил ее нету терпеть больше, и надо усыплять. В последний сеанс Люда предложила забрать собаку, и Монти ей с радостью отдали. Вместе с Монти ей досталась его родословная, по которой он значился Монтегю, и его же страшное ожирение. В тот дом, кстати, Люся больше не приходила, хотя звонили, просились на массаж. Отказала, сославшись на занятость.

За три месяца пес из едва перваливающегося с боку на бок волосатого шара превратился в то, чем ему быть и положено — энергичную поджарую собаку, которая на прогулках рвала из под себя всеми четырьмя лапами так, что едва не роняла Люду, которая была отнюдь не пушинкой. Когда была возможность, они бегали с Монькой по утрам на стадионе находившейся в соседнем дворе школы. И диета была Моне предписана строжайшая, за соблюдением коей зорко следила сама Фаина Семеновна, а у нее не забалуешь. Кстати, из заморского Монтегю в нашего Пантелеймона пса перекрестила тоже бабушка. Сказала, что выражение морды у него — один в один с председателем колхоза, с которым у бабули во времена ее буйной молодости то ли что-то было, то ли не было — не поймешь. Но помнила она этого Пантелеймона отчего-то.

Рассеянно наблюдая за Моней, поднимающим настоящую локальную белую бурю на заснеженном пустыре позади дома, Люда размышляла — так же рассеянно и в противовес беготни пса — вяло. О постоянной усталости. О том, что времени ни на что не хватает. Не хватает, в первую

очередь, на то, чтобы остановиться, задуматься — куда уходит ее жизнь. В феврале стукнет тридцать. Что она нажила к этим годам? Как говорится — ни ребенка, ни котенка. Мужика постоянного нет, собственного жилья — тоже. В последнее время ей вообще кажется, что в ее жизни нет ничего, кроме работы. Только люди, много людей, которые бесконечной чередой проходят через ее руки.

Когда-то, лет семь назад, это казалось ей ужасно важным — добиться такого. Стабильного дохода. Репутации, когда не хотели ни к кому — только к ней, записывались за месяц или два вперед. Когда можно не переживать за завтрашний день и как и на что его прожить. Теперь она точно знает, что принесет ей завтрашний день. Как и послезавтрашний, и все последующие.

Она добивалась своего, того, что ей тогда казалось очень важным. Материального благополучия. Редкая вещь для медицинского работника, тем более — в ее все-таки достаточно молодые годы. А она прилично зарабатывала, именно на Людины деньги жила вся их семья — бабушка, мама и она. Да, ну еще Пантелеймон, разумеется.

Три поколения среднего медицинского персонала. И ничему ведь жизнь не учила, что на этом поприще денег не заработаешь, только время и нервы потратишь, а как следствие — личного счастья не видать. Но так уж получилось, что Люда была потомственной медсестрой. И потомственной неудачницей в личной жизни. Бабушка, Фаина Семеновна Прокопенко, всю свою жизнь проработала акушеркой. Даже в войну. «А что ты думала, в войну люди не рожали?» — так отвечала бабуля на ее удивленные вопросы. Впрочем, тогда она была совсем молоденькой, совсем девчонкой и еще не акушеркой — просто санитаркой. Это потом, после войны, поступила в медицинское училище. Тогда же, после войны, она нагуляла себе дочь, Антонину. Именно нагуляла, так тогда это называлась. Но бабушка вспоминала об этом без стыда, хотя из-за той истории ей пришлось сменить место жительства. Ну как же — люди говорят! «Мужиков после войны мало осталось, — вздыхала бабушка. — Выбирать не приходилось. Вот и согрешила с женатым». Так на свет появилась Люсина мама.

И снова история повторилась. Тоня выросла и пошла учиться в медицинское училище. Стала процедурной медсестрой. Дочь, правда, себе не нагуляла, Люда родилась в законном браке, но сути это не меняло — своего отца Люся видела только на фото. Родители разошлись, когда ей было чуть больше года. «Мишка — кобель, Тонька — дура» — так коротко отвечала Фаина Семеновна на все вопросы внучки. От отца Людмиле досталось фамилия-отчество и фигура. Если бабушка и мать были обе невысокие и хрупкие, то Люда…

Она вздохнула. Потом тут же велела себе прекратить жалеть себя. Сколько ж можно? К тридцати годам уже пора бы и смириться со своей внешностью. Нет, у нее были и достоинства. Например, их фамильные шикарные волосы, действительно, шикарные, светло-каштановые, предмет зависти подруг. И черты лица были довольно приятные, насколько она могла судить, глаза так вообще хороши — большие, миндалевидные, серо-голубые. Все перевешивала… да, именно так, лучше и не скажешь… перевешивала… фигура. Да и не сказать, чтобы фигура была какая-то уродливая. Довольно соразмерно все — и талия есть, и грудь, и бедра. И ноги не кривые и не сказать, чтобы короткие. Просто Люды было… МНОГО. Для начала, рост ее, далеко не самый миниатюрный — без пары сантиметров сто восемьдесят. Но это так-то и не беда вовсе, даже, наоборот — модельный рост, модный. Только вот остальное было не модельное. Тяжелый, как говорила бабушка, рабоче-крестьянский, отцов костяк. Люда была широка в кости. А еще она отличалась хорошим аппетитом.