Большие пожары
Шрифт:
— Незнакомый друг, я погибаю… Человек, которому я мешал, совершил надо мною чудовищное преступление… Я мешал его замыслам, я хотел разоблачить сеть его преступлений, у меня в руках были данные… Он хотел свой опыт испробовать на фабрике Кулаковых, поджечь ее так же, как и десятки других — и вот он меня погубил… Знаете вы, кто он?
Иван Кулаков привстал, дикое вдохновение плеснулось из его измученных глаз, его провинциальное обжитое лицо было даже прекрасно в эту минуту.
— Кто? Кто? — спросил Берлога и впился концами пальцев в скамейку. Он почти не дышал в этот миг.
— Мошенник, — сказал вдруг Иван Кулаков очень презрительно, — проезжий мошенник… катись себе дальше! Кулак Иванов знает, для чего он призван
И Иван Кулаков, смиренно и содрогнувшись от грусти, сел на скамью. Его запавшие глаза очень черно посмотрели Берлоге в лицо: они тосковали.
— Как его имя? — Берлога спросил, чувствуя, что от одного лишь ответа, короткого как дыхание, зависит его судьба и таинственный ход многих и чрезвычайных дел, но Иван Кулаков тосковал, — он подпер рукой свою многодумную голову и тосковал так люто, что не слышал вопроса. Берлога потер рукой щеку и лоб; пот сочился по его лицу. Короткое слово погибло несказанным. И в этот день почувствовал Берлога еще, что сам погиб, как это несказанное слово Ивана Кулакова. Здесь не верят рассудку и доказательствам. Холодная спираль науки наматывает на себя живую нить больной человеческой воли и вдохновенных мечтаний. Кто придет, чтобы помочь и спасти?! И помощь пришла неожиданно, именно в ту минуту, когда все казалось потерянным и до конца безнадежным.
В один из таких же осенних и благостных дней, полных густого тепла, персикового дыхания фруктовых лавок, завешанных виноградом, диких и волнующих запахов овощей, — со скорым московским поездом приехал в город человек, которого по достоинству оценили носильщики на вокзале, бросившись табуном добывать его чемоданы. Однако, в синем купе международного вагона в сетке лежал одинокий ручной саквояж в парусиновом аккуратном чехле, несколько смятых московских газет и пустая коробка из-под печенья; в купе хорошо пахло табаком, и пепел лежал повсюду. Приехавший спокойно оберегал купе от нашествия, дождался, пока носильщики, как бы разбившись о мол, отхлынули, взял саквояж и желтый портфель на ручке и не спеша вышел из вагона на вокзальный перрон.
Был предвечерний час, магазины уже запирались, и только возле уличных киосков, светившихся своими стеклянными ретортами сиропами всевозможных цветов, по-южному толпились мужчины, а возле фруктовых лавок, палево увешанных дынями, скучали хозяева-персы и курили табак. Извозчичьий фаэтон был мягок и вместителен, как турецкий диван, и пара лошадок, весело звякая сбруей, лихо понесла приезжего в город. Двадцать минут спустя, горластый нахичеванец-кучер осадил лошадок возле лучшей гостиницы, сохранившей довоенную фирму «Бельвю».
Из-под лестницы вылез малый в ливрее с серебряными галунами, больше похожий на певчего духовной капеллы, — в гостинице соблюдали европейский шик. Хозяин гостиницы Аветик Тер-Погасянц сочетал восточную широту гостеприимства с европейским достоинством. Приезжего оценили сразу, несмотря на отсутствие чемоданов, и предоставили ему номер двадцать четвертый, недорогой, но вполне культурный, с телефоном и абсолютно без клопов. Назвался приезжий инженером Куковеровым. Но не только звание и фамилия ведь определяют людей, нет. Аветик Тер-Погасянц был человек невероятных прозрений, знаток человеческих душ, и поэтому к приезжему не был допущен ни один честный маклер, предлагавший обыкновенно довоенные удовольствия, вроде игры в шмен-де-фер, или прелестных девочек, прекрасных и княжеских даже фамилий, к тому же «безусловно невинных».
Приезжий занял номер двадцать четвертый, и коридорный, считавший своей обязанностью прислушиваться ко всему происходящему в номерах, чтобы никогда не отставать от событий, слышал, как Куковеров многократно вызывал телефонную станцию и требовал соединений. Он по нескольку раз подолгу отлучался в город, обедал в ресторане при гостинице, ночь провел благополучно, потребовав себе в номер только крепкого чаю. На другой день, в половине девятого вечера, на фаэтоне к отелю «Бельвю» подъехали два человека. У одного из них был страшный и измученный вид, болезненно отросшая борода и бледность увядших по-тюремному щек; он был одет в казенное какое-то одеяние холщевого вида, и сопровождал его человек очень флегматичный и как-то профессионально сидевший с ним рядом, словно только в своей жизни и делал, что сопровождал людей. Приехавшие спросили Куковерова и стали подниматься по лестнице, при чем сопровождавший шел несколько позади. Впрочем, минуту спустя стал он ненужен, потому что гражданин Куковеров предложил ему посидеть часок-другой в швейцарской или сходить в соседнюю пивную, но только не напиваться и вернуться за спутником часам к десяти.
И доставленный остался в номере двадцать четвертом у Куковерова. Чуточку дико, обхватив себя плотно руками, он глядел на спокойного человека в отличном сером костюме; человек пошагал из угла в угол и сказал ему, наконец:
— Послушайте, товарищ Берлога… постарайтесь отнестись ко мне с самой большой простотой и вниманием, хотя, вероятно, вы изнемогли от ваших мучений. Дело в том, что я приехал бороться с многочисленными преступлениями в этом городе, преступлениями, весьма однообразными по приемам и по непосредственным источникам их происхождения, чрезвычайно загадочными по их цели.
С томлением и ужасом смотрел Берлога, доставленный сюда из больницы в сопровождении служителя, на нового человека, приехавшего сюда продолжать его мучительный сон. Но Куковеров сказал очень просто и дружественно:
— Я хочу сказать, прежде всего, что считаю вас абсолютно невиновным и не причастным ко всему этому делу, а также совершенно здоровым… Я убежден в том, что вы заключены в лечебницу не в силу ваших объективных дефектов, а по злой преступной воле, ибо на свободе вы могли помешать делу тайного центра. Вы, видно, что-нибудь знали, Берлога, но это было бы еще полбеды, если бы вы не обладали некоторыми особенностями, свойственными зачастую вашей профессии. Я разумею болтливость, сенсационность и склонность к преувеличениям. Не обижайтесь, пожалуйста, но это так. Теперь начнем с самого существенного. Я завтра же добьюсь распоряжения о вашем освобождении. Вы будете моей правой рукой при распутывании нити этого преступления.
Берлога поднялся. Неверящими, тоскующими глазами смотрел он теперь на этого человека, вспомнившего о нем в той пустыне, где он считал себя уже затерянным навсегда. Огромный и великолепный восторг колыхнул его и глубоко потряс.
— Вы сказали мне правду? — Он проговорил, наконец, ломая свои исхудавшие пальцы. — Я буду свободен?!
— Абсолютно. С завтрашнего дня, как только будут проделаны все формальности. Вы мне нужны, Берлога. Я осведомлен о вашей деятельности до конца, и кое-что в тех шагах, которые предприняли вы, считаю вполне разумным и важным, если бы только не ваше легкомыслие и склонность к гиперболам. Но начнем по порядку. Постарайтесь вслушаться в то, что я вам скажу, и постарайтесь также ответить на все мои вопросы с возможной точностью. Если в чем-нибудь вам изменит память, лучше не отвечайте, а постарайтесь припомнить.
— У меня очень ослабела память, — пробормотал Берлога. — Я уверен, что вы не хотели мне зла, но больница отняла у меня по крайней мере пять лет моей жизни.
— Пустяки. Мы предоставим вам место на лучшем курорте, как только вы перестанете быть мне нужным здесь, под рукой. Скажите, Берлога, кто это такая?
Инженер вынул из желтого портфеля номер журнала и, прикрыв рукой подпись, показал репортеру портрет:
— Элита Струк!
Берлога свистел дыханием через раскрытые губы и впивался глазами в изогнутые луком губы, в тонкие, тронутые карандашом брови, в расширенные, сияющие, насмешливые глаза, в подстриженный ворох золотых волос.