Шрифт:
Составление С. Антонова
В оформлении вкладки использованы иллюстрации: bomg / Shutterstock.com. Используется по лицензии от Shutterstock.com
Во внутреннем оформлении использованы репродукции офортов Франсиско Гойи из серии «Капричос», 1797 г.
С той стороны зеркального стекла
Эрнст Теодор Амадей Гофман
(1776–1822)
Приключения накануне Нового года
Пер. с нем. М. Бекетовой
Странствующий энтузиаст, из записной книжки которого берется этот фантастический
В сердце моем была смерть, ледяная смерть; исходя из души и из сердца, терзала она, точно острыми ледяными когтями, огнем налитые нервы. Забывши и шляпу, и плащ, я дико бежал, устремляясь в бурную, мрачную ночь! Флюгера скрипели, казалось, что время видимо двигает свое вечное, страшное колесо и сейчас старый год, как великая тяжесть, обрушится в темную бездну. Ты ведь знаешь, что это время – Рождество и Новый год, которое вы все проводите в такой светлой, веселой радости, всегда выбрасывает меня из спокойного приюта в бушующее и волнующееся море. Рождество! Это праздничные дни, которые долго сияли для меня приветливым блеском. Я не могу их дождаться: я лучше, я более похож на дитя, чем весь год, ни одной мрачной, ненавистнической мысли не питает моя грудь, открытая для истинной небесной радости; я снова мальчик, ликующий от счастья. Из пестрой золоченой резьбы в освещенной лавке улыбаются мне благодатные ангельские лица, и через шумную толпу на улицах несутся, точно будто издалека, священные звуки органа: «Сегодня родился Младенец!»
Но после праздника все смолкает, потухает свет и водворяется темнота. С каждым годом падает все больше и больше увядших цветов, их зародыш замирает навеки, весеннее солнце не зажигает новой жизни в окоченелых ветвях. Все это я отлично знаю, но, когда год приходит к концу, какая-то враждебная сила беспрестанно ставит мне это на вид с злобной радостью. «Смотри, – шепчет она мне в уши, – смотри, сколько в этом году прошло перед тобой радостей, которые никогда не вернутся, но зато ты стал умнее и, мало держась за презренное веселье, становишься все более и более серьезным человеком без всяких радостей». Для новогоднего вечера черт приготовляет мне всегда совсем особенный праздник. Он умеет в известный момент со страшной насмешкой впиться острыми когтями в мое сердце и наслаждается видом крови, которая оттуда брызжет. Он везде найдет помощь, и вчера ему прекрасно сыграл в руку советник юстиции. У него (я разумею советника) собирается накануне Нового года большое общество, и для этого приятного вечера он желает всякому сделать особое удовольствие, за что так глупо и неловко берется, что все веселое, что он с трудом измышляет, переходит в комическое неудовольствие.
Когда я вошел в переднюю, советник быстро пошел мне навстречу, предупреждая мой вход в святилище, где дымился чай и тонкий фимиам. Он хитро и весело поглядывал, улыбаясь мне как-то очень странно и говоря:
– Дружок, дружок, вас ожидает в той комнате нечто удивительное, неожиданность, достойная новогоднего вечера, вы только не пугайтесь!
Сердце у меня упало, во мне зашевелились мрачные предчувствия, и я почувствовал себя совершенно несчастным и грустным. Дверь отворилась, я быстро пошел вперед, вошел в комнату, и среди дам, сидевших на диване, блеснул мне навстречу ее образ. Это была она, она, которую я не видел уже много лет; в душе моей сверкнули в могучем, пламенном луче блаженнейшие минуты моей жизни; нет больше смертельной утраты, мысль о разлуке исчезла!
Каким чудом попала она сюда? Какой случай привел ее в общество советника, тогда как я не слыхал, чтобы он когда-либо был с нею знаком? Я не думал об этом: она снова была со мной! Я стоял неподвижный, точно будто пораженный
– Ну, что, дружок?
Машинально пошел я дальше, но видел одну ее, и из стесненной груди моей с трудом вылетели слова: «Боже мой, Боже! Юлия здесь?» Я стоял у чайного стола, и тогда только Юлия меня увидала. Она поднялась с места и сказала, почти как чужая:
– Очень приятно видеть вас здесь, у вас прекрасный вид!
Тут она снова села и спросила сидящую рядом с ней даму:
– Можно ли ожидать, что на той неделе будет что-нибудь интересное в театре?
Ты подходишь к роскошному цветку, сладостный запах которого сияет тебе навстречу, но едва ты нагнулся, чтобы ближе рассмотреть милый лик, из сияющих лепестков выползает холодный, скользкий василиск и хочет убить тебя своим враждебным взглядом. Это самое случилось со мной. С дурацким видом раскланялся я с дамами, и чтобы завершить ядовитое еще и смешным, я, быстро отступивши назад, вышиб из рук стоявшего за мной советника чашку горячего чая, разлив ее прямо на его тонко сложенное жабо. Много смеялись над его несчастьем и еще больше над моей глупостью. Так все сложилось вполне дурацким образом; но я вооружился покорным отчаянием. Юлия не смеялась, мой блуждающий взор упал на нее, и точно меня коснулся луч дивного прошлого из жизни, полной любви и поэзии. Тут кто-то в соседней комнате стал фантазировать на фортепиано; это привело все общество в движение. Говорили, что это приезжий виртуоз по имени Бергер, который божественно играет, и его надо внимательно слушать.
– Не стучи так ужасно чайными ложками, Минхен! – воскликнул советник и, мягким движением руки указывая на дверь, нежно проговорил: – Eh bien! – приглашая дам приблизиться к виртуозу.
Юлия тоже встала и медленно пошла в другую комнату. Во всей ее фигуре было что-то чуждое. Она казалась мне выше, и красота ее стала роскошнее прежнего. Странный покрой ее белого платья с богатыми складками, только наполовину прикрывавшими ее плечи, грудь и затылок, и с пышными рукавами, доходившими до локтя, – волосы, расчесанные спереди на две стороны и странно сложенные сзади в множество мелких косичек, – все это придавало ей что-то средневековое, она имела почти такой вид, как женщины на картинах Миериса, и мне все казалось, что я где-то ясно видел своими глазами то существо, в которое превратилась Юлия. Она сняла перчатки, и замысловатые браслеты, обвитые вокруг сгиба ее кисти, еще больше способствовали тому, чтобы это полное сходство живее и ярче вызвало след какого-то темного воспоминания.
Прежде чем войти в соседнюю комнату, Юлия повернулась ко мне, и мне показалось, что ее ангельски прекрасное, молодое, прелестное лицо искривилось злобной насмешкой. Во мне шевельнулось что-то ужасное, точно какая-то борьба, судорожно сжимавшая все мои нервы.
– О, он дивно играет! – прошептала около меня барышня, воодушевленная сладким чаем, и я сам не знаю, как рука ее повисла на моей и я ее повел или, вернее, она повела меня в соседнюю комнату. Как раз в это время Бергер изобразил бушевание самого дикого урагана; как грохочущие морские волны, вставали и опускались могучие аккорды; это меня облегчило! Около меня стояла Юлия и говорила мне сладким, ласкающим голосом:
– Я бы хотела, чтобы ты сидел за фортепиано и нежно пел мне о прошлом счастьи и надежде!
Враг оставил меня, и в едином имени: Юлия! – я хотел выразить все небесное блаженство, которое в меня вселилось… Но другие входящие лица отделили ее от меня. Она заметно меня избегала, но мне удавалось то дотронуться до ее платья, то вблизи ее упиваться ее дыханьем, и в тысяче ослепительных красок проходила мимо меня весна моей жизни.
Бергер заставил смолкнуть бурю, небо прояснилось, и, как золотые утренние облачка, понеслись нежные мелодии, тая и расплываясь в pianissimo. Виртуозу достался на долю вполне заслуженный успех, общество расходилось по комнатам, и я незаметно очутился прямо около Юлии. Дух мой окреп, я хотел удержать ее и обнять с безумной мукой любви, но между нами протиснулось проклятое лицо слуги, который, держа большую тарелку, противно крикнул: «Вам угодно?» Среди стаканов с дымящимся пуншем стоял изящно отшлифованный бокал, по-видимому, полный того же напитка. Как очутился между простыми стаканами этот, знает лучше всего тот, кого я всегда умею узнать, как Клеменс в Октавиане; он делает на ходу приятный завиток одной ногой и особенно любит красные плащи и перья. Юлия взяла в руки тонко отшлифованный и странно сверкавший бокал и протянула его мне, говоря: