Большое зло и мелкие пакости
Шрифт:
— Вы писали кому-нибудь записки?
— Какие записки?
— Бросьте, Сидорин. На сцене стоял ящик, в который кидали записки. Играли в почту. Тамара потом их раздавала.
— Я не помню, что Тамара раздавала какие-то записки, — удивленно сказал Сидорин. — Хотя, может, и раздавала. Я не писал записок. Димочка действительно читал какую-то записку, но я не понял, что это… играли в почту.
— Какой Димочка? — встрепенулся капитан. — Лазаренко?
— Лазаренко, — кивнул Сидорин. — Он читал записку, когда мы с Диной… Вернее, когда Дина ко мне подошла, и мы пошли в сторону спортзала.
Лазаренко тоже сказал, что он не писал никаких записок. Однако какую-то записку он читал, и это видел Сидорин. И на лестнице в банке из-под маслин, заменяющей пепельницу, капитан нашел горстку бумажного пепла. Вот чудеса-то.
— С кем из ваших одноклассников вы дружите?
— Ни с кем.
— А с Марией Сурковой?
— С Маней? — удивился Сидорин. — Нет. С ней мы никогда не дружили. Она такая…
— Какая?
— Неинтересная совсем. Серая такая. Тамара, и та была интереснее. И веселее. Маня с Потаповым чем-то похожи. Потапов тоже был… никакой. — Хирург Сидорин улыбнулся. У глаз собрались мелкие морщинки. — Мы с Женькой Первушиным у него мешок стащили. С ракеткой. Он так плакал, что мне до сих пор стыдно. Это мы уже здоровые были. Классе в седьмом, наверное. Кому понадобилось в него стрелять? Он же не директор “Норильского никеля”, а так, чиновник.
То же самое, только в других выражениях, Никоненко говорил и сам Потапов. Или Сидорин очень хорошо осведомлен о том, чем занимается министр, или они обсуждали покушение. Сидорин уверяет, что с Потаповым он не общается и раньше никогда не дружил. Врет? Зачем?
— Потапов не был влюблен в вашу Дину?
— В нее все были влюблены, — сказал Сидорин с принужденной улыбкой. — И Потапов тоже.
— А Лазаренко?
— Я не знаю. У него всегда какие-то загадочные истории были. — Сидорин закурил и помахал растопыренными красными пальцами, разгоняя дым. — Дине он нравился, это точно. Она даже одно время ходила в художественную школу на Моховой. Из-за него, из-за Димочки. Потом перестала. Она считала, что должна делать все только превосходно, а рисование у нее не шло. Ну, то есть средненько шло. Она этого не выносила. И ушла. Она гордая. И умная.
Капитан до последнего не хотел вынимать записную книжку и записывать, но тут все-таки не выдержал, достал и записал: “Художественная школа на Моховой. Больц и Лазаренко”.
— Они ходили к одному и тому же преподавателю?
— Я не знаю, — сказал удивленный Сидорин. — Дина вообще недолго училась. Наверное, месяца три. А потом ушла.
— Во что вы были одеты в тот вечер?
— Как обычно. Джинсы, свитер. Куртка.
— Куртка какого цвета?
Сидорин подошел к шкафу и распахнул его. Куртка оказалась светло-бежевой, не новой, но чистой.
— У вас есть плащ?
— Какой плащ? — не понял Сидорин.
— Обычный плащ. Коричневый, с крупными пластмассовыми пуговицами.
— Нет. У меня только эта куртка. И еще одна, но она… зимняя.
— Вы не заметили, кто именно пришел на вечер и принес сумку с луком?
— Кто-то принес, — сказал Сидорин задумчиво, — точно кто-то нес сумку с луком. Но я не помню, кто именно. Это было еще до приезда Потапова. Когда я за углом курил, мимо меня прошел человек. В руках у него была сумка с луком.
— Было темно, — перебил Никоненко резко, — вы не могли видеть никаких сумок. Я проверял. Фонарь освещает самый центр двора. Из вашего угла вам виден только силуэт. Вы сами пришли с этой сумкой?
— Нет, — быстро отказался Сидорин, — я был без сумки.
— Тогда у кого вы видели сумку?
— Я же вам говорю, что не разглядел!
— Вы сказали, что вы не помните, а теперь говорите, что не разглядели! Так не помните или не разглядели?!
— Не знаю. Не разглядел. Но я не вру, точно кто-то был с сумкой, а из сумки торчал лук.
— Это я и без вас знаю, что была сумка и из нее торчал лук!
Дверь открылась, заглянула девушка в коротком халатике. Сидорин оглянулся затравленно, а Никоненко так рявкнул, что девушку просто вынесло его рыком обратно в коридор.
— Вы на вечер поехали с работы?
— Да. С этой работы.
— Что значит — с этой?
— У меня несколько работ, — сказал Сидорин со сдержанной злобой. — Я еще подрабатываю на кафедре в институте усовершенствования врачей. И еще в первой хирургии у профессора Икрянникова, в кардиоцентре. Я когда-то был его любимым учеником. Подавал большие надежды.
— Мне нет дела до вашего героического прошлого, — отрезал Никоненко. — Кого вы видели во дворе, когда все стали расходиться?
— Потапова. Димочку Лазаренко. Борьку Мамонтова из параллельного класса. Какого-то типа в коричневом пальто. Женю Первушина. Потом Дину увидел, чуть-чуть в стороне. Они все собирались в кафе или в ресторан. Продолжать.
— Вы собирались с ними?
Сидорин посмотрел хмуро.
— У меня нет денег на рестораны. Им даже в голову не пришло меня пригласить. Да я бы и сам не поехал.
О том, что он едва выцарапал из семейного бюджета жалкие сто рублей “на банкет”, вспоминать было унизительно. Еще унизительнее было то, что его никто и не подумал звать с собой “продолжать”.
Вот как все обернулось. А раньше с ним все дружили. Он был комсорг. Умница. Душа.
В какой момент жизни у него не стало души?
Пожалуй, когда выяснилось, что он — никто. Средний врач. Муж Нины. Никто.
— Почему вы работаете на трех работах?
— Потому что у меня семья, — сказал Сидорин мрачно, — на зарплату врача с семьей жить нельзя. На три зарплаты врача жить тоже нельзя, разве только не умереть с голоду. Можно подумать, что вы этого не знаете.
Никоненко промолчал.
— Вы не видели, как кто-нибудь из ваших одноклассников выходил на черную лестницу?
Сидорин моргнул, словно пытаясь сообразить, о чем его спрашивают.
— Куда? А… Нет. На нее из зала выйти нельзя, только через девчачий туалет. А в то крыло, где дверь, я не ходил.
— С какой стороны сцены стоял ящик с записками?
— Я не знаю. Честно. Я не видел никакого ящика. Просто внимания не обратил. Я все время…
— Понятно, — перебил Никоненко, — вы все время высматривали свою пассию, вам ни до чего не было дела.