Большой Боб
Шрифт:
5
Я много раздумывал над тем, что у меня произошло с Аделиной, и если бы не пропажа старого верного саквояжа из рыжей кожи, прослужившего мне двадцать лет, то ничуть не жалел бы, что приехал на улицу Клиньянкур. Как у всякого мужчины, у меня и раньше бывали приключения, более или менее благопристойные, но это, как мне кажется, подвернулось в самый подходящий момент, чтобы у меня открылись глаза. Говорить об этом пока еще рано. Мыслям, чтобы они отстоялись, тоже нужно время. Но я не смог не заметить, что при всем несходстве облика и, естественно, характеров в Аделине и Люлю есть нечто общее, и, кажется, начал понимать
Жене пришлось написать о краже саквояжа, но про улицу Клиньянкур я умолчал — написал, что это случилось, когда машина стояла на улице Друо около ресторанчика, куда мы с женой иногда ходили обедать. Я солгал, чтобы обеспечить себе алиби, понимал это и злился на жену за дополнительное унижение.
Но почем знать? Может быть, эти, на первый взгляд чрезмерные, предосторожности имели куда более тесную связь с Дандюраном, чем могло показаться.
Дня через два-три мне пришла в голову мысль пригласить Люлю куда-нибудь поужинать, тем более что это позволило бы нам поговорить, не подвергаясь слежке надоедливой мадемуазель Берты. А кроме всего прочего, сказал я себе, Люлю будет невредно сменить на вечерок обстановку, и снял уже трубку, чтобы позвонить ей, но вдруг представил, какие осложнения могут из-за всего этого произойти. Раньше мы с женой и Дандюранами частенько выбирались куда-нибудь вместе. Но сейчас, в ее отсутствие, жена сочла бы мой выход с Люлю нарушением всех и всяческих приличий. Я прямо-таки слышал, как она мне выговаривает: «Ты, вообще, подумал, что скажут люди?»
И я дрогнул. В подобных случаях я всегда отступаю: правда, несколько раз мне удавалось настоять на своем, но кончалось это тем, что мне приходилось раскаиваться. Я довольно долго выжидал и не появлялся на улице Ламарка. Тут пришло письмо от жены: она спрашивала, заявил ли я о краже, и напоминала фамилию комиссара уголовной полиции, с которым мы познакомились у наших друзей.
В воскресенье вечером я пошел к Люлю; она сидела в углу и читала журналы, а мадемуазель Берта в другом углу штопала чулки.
Интересно, заметила Люлю, как, войдя в ателье, я на миг нахмурился? Если да, то, надеюсь, не поняла — почему. В одном из прошлых посещений я отметил, что в доме стало пахнуть как-то не так. Но в тот раз была старуха Кеван, и я решил, что пахнет от нее. Сегодня же установил, что повинна в этом не старая гадалка, а, вероятней всего, мадемуазель Берта, а может быть, и Люлю, переставшая следить за собой. Я заметил, что у нее под ногтями траур и шея вроде тоже не особенно чистая.
На этот раз я не отказался от предложения выпить белого вина, несколько бутылок которого осталось еще со времен Боба. Люлю было приятно угощать меня, и сама она тоже выпила. Видимо, они с мадемуазель Бертой в этот день поссорились и, возможно, опять из-за мессы; я чувствовал, как в них все нарастает раздражение, и минут через двадцать Люлю сказала таким тоном, какого я, пожалуй, никогда у нее не слышал:
— Берта, если хочешь спать, можешь идти.
Та, собрав в корзинку чулки и клубки шерсти, прошипела:
— Благодарю за позволение. Я все поняла.
Мы наблюдали за ее демонстративным уходом в спальню и еще некоторое время слышали, как она в ярости расхаживает там.
— Шарль, вам не кажется, что я все-таки имею право иногда поговорить с человеком без свидетелей?
Я кивнул, а Люлю поинтересовалась:
— Что поделывали после нашей последней встречи?
Это был обычный вежливый вопрос, но я почувствовал, что в нем таится некий намек, и к тому же заметил в глазах Люлю странный блеск. Я не сразу понял, в чем дело, а, поняв, кажется, залился краской. Видимо, Аделина разболтала в ателье, что я приходил к ней. На это, очевидно, и намекала Люлю; тут же, чтобы снять неловкость, она осведомилась:
— Много больных?
Потом я узнал, что Аделина действительно рассказала в подробностях, как все было. Результат ее болтливости оказался довольно неожиданным. Либо я очень ошибаюсь, либо Люлю почувствовала себя на равной ноге со мной. А ведь для нее, как к для большинства, врач — существо несколько особенное.
Несмотря на долгие годы дружбы, она питала ко мне инстинктивное почтение, которое заставляло ее держать себя в рамках и скрывать кое-какие черты своего характера.
Сейчас, должно быть, ей было приятно обнаружить, что, при всем при том, я такой же мужчина, как любой другой, и так же испытываю иногда потребность заглянуть к девушке, и так же веду себя в подобных обстоятельствах неловко и смешно.
Я даже не рассердился на Аделину. Правда, мне было несколько неудобно перед остальными мастерицами, и некоторое время я избегал появляться на улице Ламарка днем.
На этот раз мне трудно точно воспроизвести рассказ Люлю, потому что продолжила она не с того места, на котором ее прервала раздраженная мадемуазель Берта, да к тому же была в другом настроении. Мне Люлю показалась какой-то апатичной, словно она впала в уныние и подумывает, а не послать ли все к черту.
Я намеренно воспользовался выражением, которое она неоднократно повторяла в тот вечер. Послать все к черту — это значит, насколько я понял, покончить с не дающими покоя мыслями, с мучительными вопросами насчет Боба и себя; еловом, говоря несколько утрированно, покончить с Бобом.
Вот уже несколько недель она не выходит из дому, слоняясь из спальни в ателье, из ателье в лавку, ее окружают одни и те же лица, и старая дева стала для нее мрачным подобием ангела-хранителя.
— Я даже за покупками не выхожу. Берта все взяла на себя, а не то посылает ученицу. Я уже дней десять уличные туфли не обувала.
Тут-то я и пожалел, что, убоясь возможных упреков жены, не пригласил Люлю поужинать в ресторан.
— Я начинаю думать, что люди правы, когда утверждают, что половая тряпка салфетке не пара. Нельзя уходить из своего круга и связываться с людьми, отличными от тебя.
— Надеюсь, вы не о Бобе говорите?
— Почему не о Бобе?
— Но вы же знаете, Люлю, что вы оба были счастливы в течение двадцати лет.
— Двадцати трех.
— Вот видите!
— Будь он действительно счастлив, он не покончил бы с собой. Так все думают, и первая — его сестра, я знаю это; поняла по тому, как она смотрела на меня. Жена мясника и та считает так, хотя и говорила, поглаживая мне руки своими потными лапищами: «Ты тут ни при чем, девочка. Тебе не в чем себя упрекнуть. Он сделал это, потому что был неврастеником». Но это неправда, вы же знаете.
— Нет, Люлю, не знаю. Он не был моим пациентом. Я ни разу не осматривал его.
Она неуверенно посмотрела на меня.
— Значит, он и вправду мог быть неврастеником?
Для нее, как и для большинства, в этом слове есть что-то неясное и пугающее; поэтому я ничем не рисковал, ответив:
— Не исключено.
— Мне хочется, чтобы вы знали: я пальцем не шевельнула, чтобы он сошелся со мной, а тем более, чтобы женился. Переменился он не из-за меня. Его родные наверняка считают, что это я оторвала его от них и заставила вести бог знает какую жизнь.