Большой человек
Шрифт:
Наконецъ, Достоевскій не былъ вполн самостоятеленъ какъ редакторъ; но еслибъ онъ и оказался самостоятельнымъ, полноправнымъ хозяиномъ и собственникомъ журнала, то все же врядъ ли бы этотъ журналъ пошелъ. Достоевскій былъ художникъ-романистъ, горячій и искренній публицистъ-мыслитель, но онъ всегда былъ непрактичнымъ человкомъ, плохимъ администраторомъ; онъ не годился въ редакторы. При этомъ надо принять во вниманіе и то, что онъ былъ человкъ порыва, увлеченія…
Одинъ разъ я его засталъ съ какой-то книгой въ рук; онъ находился въ возбужденномъ состояніи.
— Что это? что вы читаете?
— Что я читаю?! — сейчасъ
— Я ихъ знаю… читалъ… очень милыя повсти; не особенно сильный, но оригинальный и симпатичный талантъ.
— Стыдитесь! — закричалъ онъ, — какъ вы судите, да знаете ли бы, понимаете ли, что это за повсти? — я сейчасъ бы отдалъ самыя лучшія мои вещи, отдалъ бы «Преступленіе и наказаніе», «Записки изъ Мертваго дома», чтобы только подписаться подъ этими повстями… Вотъ это какая книга! — Да я не знаю, гд у насъ лучшія, есть ли он?! кто такъ пишетъ!..
Противорчить ему, доказывать, что онъ самъ фантазируетъ на тему автора и восхищается плодами своей фантазіи, было невозможно.
А на слдующій же день, именно на слдующій день, онъ, говорилъ:
— Нтъ, наши женщины совсмъ не умютъ писать; вотъ, напримръ, Кохановская, у ней есть талантъ, есть чувство, даже кой-какія мысли, но какъ она пишетъ, какъ пишетъ!.. разв можно такъ писать?!
— Помилуйте, едоръ Михайловичъ, да не вы ли вчера съ жаромъ объявляли, что готовы отдать вс свои романы, чтобы подписаться подъ ея повстями! — невольно крикнулъ я.
Онъ остановился, сердито взглянулъ на меня и сквозь зубы проговорилъ:
— Никогда ничего подобнаго я не могъ сказать… я не помню.
И я убжденъ, потому что хорошо зналъ его, что онъ дйствительно не помнилъ сказаннаго. Онъ могъ забыть, что угодно, но какъ наканун, такъ и теперь, онъ былъ совершенно искрененъ. Это было впечатлніе минуты…
V
Онъ выдержалъ годъ своего редакторства и оказался крайне утомленнымъ. Не то чтобы дла было много, но онъ очень медленно работалъ и работа была не по немъ. А главное, явилось убжденіе, что изъ дла, на которое возлагались такія большія надежды, не можетъ выйти ожидаемаго результата. Наконецъ, онъ не могъ разомъ работать дв работы. Онъ все собирался писать новый романъ и не находилъ времени, а между тмъ матерьялу накопилось достаточно, пора было высказаться въ образахъ, въ широкой картин.
Въ начал 1874 года, онъ сталъ мн все чаще и чаще жаловаться на свое положеніе и, наконецъ, объявилъ, что дотянетъ только до лта и лтомъ освободится. Тутъ именно, весною 74 года, по различнымъ моимъ обстоятельствомъ, я видался съ нимъ рже. Какъ то онъ захалъ ко мн и, не заставъ меня, оставилъ записку, въ которой между прочимъ объявлялъ, что черезъ нсколько дней долженъ зассть на гауптвахту въ качеств редактора «Гражданина».
Утромъ, 22 марта, пришелъ ко мн Аполлонъ Николаевичъ Майковъ.
— А я къ вамъ знаете откуда? — сказалъ онъ, — отъ узника: сидитъ нашъ едоръ Михайловичъ… ступайте къ нему, онъ ждетъ васъ.
— Въ какомъ же онъ настроеніи?
— Въ самомъ лучшемъ; непремнно отправляйтесь.
Мы побесдовали нсколько минутъ, и я похалъ въ извстный уголокъ Снной площади. Меня тотчасъ же пропустили. Я засталъ едора Михайловича въ просторной и достаточно чистой комнат, гд кром него въ другомъ углу былъ какой-то молодой человкъ, плохо одтый и съ самой безцвтной физіономіей.
едоръ Михайловичъ сидлъ за маленькимъ простымъ столомъ, пилъ чай, курилъ свои папиросы и въ рукахъ его была книга. Онъ мн обрадовался, обнялъ и поцловалъ меня.
— Ну, вотъ и хорошо, что пришли, — ласково заговорилъ онъ, а то вы совсмъ пропали въ послднее время. Я собирался даже писать вамъ кой о чемъ, потому что вы мн что-то начинаете не нравиться. Скажите, отчего вы пропали? или на меня сердитесь?.. но я думалъ, думалъ… вамъ не за что на меня сердиться.
— Да я и не думаю сердиться, дйствительно не за что; напротивъ, я сколько разъ къ вамъ собирался, но вотъ никакъ не могъ собраться: я нигд не бываю; по цлымъ днямъ сижу дома.
Онъ задумался.
— Да, вотъ, я такъ и ршилъ, такъ оно и есть… вотъ объ этомъ мы и поговоримъ, голубчикъ.
Я оглянулся на молодого человка, бывшаго въ комнат.
едоръ Михайловичъ сталъ стучать пальцемъ по столу, что въ извстныя минуты было одною изъ его привычекъ.
— Не обращайте вниманія, — шепнулъ онъ, — я ужъ его всячески пробовалъ; но это какое-то дерево, можетъ и разберу что такое, только нечего его стсняться.
И дйствительно, мы сейчасъ же и позабыли о присутствіи этого свидтеля.
— Видите, что я хотлъ вамъ сказать, — заговорилъ Достоевскій, — такъ у васъ не можетъ продолжаться, вы что-нибудь съ собою сдлайте… и не говорите и не разсказывайте… я все знаю, что вы мн хотите сказать, я отлично понимаю вашэ состояніе, я самъ пережилъ его. Это та же моя нервная болзнь, можетъ быть, въ нсколько иной форм, но въ сущности то же самое. Голубчикъ, послушайте меня, сдлайте съ собою что-нибудь, иначе можетъ плохо кончиться… Вдь я вамъ разсказывалъ — мн тогда судьба помогла, меня спасла каторга… совсмъ новымъ человкомъ сдлался… И только что было ршено, такъ сейчасъ вс мои муки и кончилась, еще во время слдствія. Когда я очутился въ крпости, я думалъ, что тутъ мн и конецъ, думалъ, что трехъ дней не выдержу, и — вдругъ совсмъ успокоился. Вдь я тамъ что длалъ?.. я писалъ «Маленькаго героя» — прочтите, разв въ немъ видно озлобленіе муки? Мн снились тихіе, хорошіе, добрые сны, а потомъ, чмъ дальше, тмъ было лучше. О! это большое для меня было счастіе: Сибирь и каторга! Говорятъ: ужасъ, озлобленіе! о законности какого-то озлобленія говорятъ! ужаснйшій вздоръ! Я только тамъ и жилъ здоровой, счастливой жизнью, я тамъ себя понялъ, голубчикъ… Христа понялъ… русскаго человка понялъ, и почувствовалъ, что и я самъ русскій, что я одинъ изъ русскаго народа. Вс мои самыя лучшія мысли приходили тогда въ голову, теперь он только возвращаются, да и то не такъ ясно. Ахъ, если бы васъ на каторгу!
Это было сказано до такой степени горячо и серьезно, что я не могъ не засмяться и не обнять его.
— едоръ Михайловичъ, за что же меня на каторгу?! или вы мн будете совтовать, чтобы я пошелъ да убилъ кого-нибудь?!
Одъ самъ улыбнулся.
— Да, конечно… ну, придумайте что-нибудь другое. Но знаете, вдь это было бы для васъ самымъ лучшимъ.
— Не въ одной Сибири каторга, — сказалъ я, — ее можно найти и здсь, но я все же себ этого не желаю, хотя то, что вы называете моей нервной болзнью, меня очень мучаетъ и тревожитъ за будущее; меня дйствительно начинаетъ одолвать невыносимая апатія и хотлось бы изъ нея выхода.