Шрифт:
I
Я зналъ едора Михайловича Достоевскаго не просто какъ знакомаго — онъ былъ однимъ изъ самыхъ горячихъ увлеченій моей юности, онъ былъ моимъ учителемъ и исповдникомъ. Особенныя обстоятельства помогли моему съ нимъ сближенію съ первой же минуты нашей встрчи, и сближеніе это относится именно къ тому періоду его жизни, когда онъ былъ почти одинокимъ и поддерживалъ сношенія только съ ограниченнымъ кружкомъ своихъ старыхъ друзей.
Къ то время Достоевскій имлъ на меня ршительное вліяніе, и я придавалъ большое значеніе почти каждому сказанному мн имъ слову. Поэтому я имлъ обычай тогда же записывать многіе наши разговоры, его разсказы, и по преимуществу разсказы о себ самомъ. Я храню нкоторыя его интересныя письма. Все это даетъ мн теперь возможность
Мн только жаль, что я не могу въ настоящее время разсказать всего, что у меня записано и что я помню — я не хочу обвиненій въ нескромности, не хочу много говорить о живыхъ еще людяхъ, и потому мн остается представить только «отрывки» изъ моихъ воспоминаній о едор Михайлович. Жаль мн еще и то, что, говоря о немъ, я неизбжно долженъ говорить и о себ; но самое свойство и форма личныхъ воспоминаній должны въ этомъ оправдать меня передъ читателями.
Достоевскій сдлался любимйшимъ моимъ писателемъ съ той самой поры, когда я прочелъ первую изъ повстей его, попавшуюся мн подъ руку, — а это случилось въ самые ранніе годы моего отрочества. Всякій художникъ-писатель тогда легко овладвалъ моей душой, увлекалъ и заставлялъ переноситься въ міръ своихъ образовъ и фантазій. Но, выходя изъ-подъ этого обаянія я сейчасъ же и отрезвлялся. Не то было со мной при чтеніи Достоевскаго.
Это чтеніе составляло для меня высочайшее наслажденіе и въ то же время муку. Страстный, страдающій авторъ съ первой же страницы схватывалъ меня и уносилъ противъ воли въ свое мрачное царство, гд онъ собиралъ все, что только есть томнаго, больного, мучительнаго и безобразнаго въ нашей общественной и личной жизни, гд свтлые и здоровые образы являются какъ исключеніе. Я чувствовалъ, что онъ вскрываетъ такую глубину человческаго «я» и освщаетъ въ ней такія явленія, что становилось страшно. Онъ находилъ выраженіе самымъ неуловимйшимъ ощущеніямъ и мыслямъ. Это былъ какой-то, горячечный сонъ — яркій, мучительный, потрясающій. Грезилось что-то огромное, сложное. Все перепутано, все кружится, несется въ страстномъ вихр, и надъ всмъ этимъ царитъ одно томительное, давящее, и необычайное, сильное ощущеніе. И вдругъ этотъ мракъ, этотъ ужасъ озаряются кроткимъ свтомъ, раздается голосъ любви, прощенія, примиренія. Страхъ отходитъ изъ глубины души, поднимаются тихія слезы…
Чтеніе окончено, но впечатлніе его остается надолго. Нервы потрясены, мысль работаетъ. Этотъ горячечный сонъ, въ которомъ почти всегда такая путаница образовъ, положеній, въ которомъ все сбито въ одну кучу, часто пригнано въ одно мсто, къ одной минут, не смотря на всю свою видимую фантастичность, оказывается полнымъ самой живой, самой глубочайшей жизненной правды.
Этотъ мучительный міръ, эти стоны и вопли страждущей, загрязненной души человческой, порывающейся изъ своей грязи, ищущей правды и свта и спасаемой любовью — были всегда близки и понятны даже полуребенку, не знавшему жизни. Но время шло, и то, что сначала воспринималось только инстинктивно чуткими нервами, съ каждымъ годомъ сознательне и ясне запечатлвалось въ мысли.
Появленіе «Преступленія и наказанія» было для меня огромнымъ событіемъ. Я читалъ эту книгу дни и ночи; кончалъ и опять перечитывалъ. Я очень много пережилъ въ то время и вышелъ изъ этой школы совсмъ измненнымъ.
Потомъ, каждаго новаго романа Достоевскаго я дожидался съ лихорадочнымъ волненіемъ. Но я дожидался не одного романа, но и его автора, потому что этотъ авторъ выступалъ изъ-за каждой строки, и я, никогда не видавъ его, былъ уже съ нимъ близко знакомъ и горячо любилъ его.
Все, что можно было узнать о немъ, объ его жизни — я узнавалъ, но этого оказывалось очень мало: я не встрчался съ людьми, хорошо его знавшими… Еще прошли года, и именно т года первой юности, которые играютъ такую важную роль въ жизни каждаго человка, когда идетъ такая неутомимая внутренняя работа. Измнялись мысли, взгляды, вкусы, многое передлывалось — оставалось, однако, неизмннымъ вліяніе творчества Достоевскаго и его собственнаго нравственнаго образа, запечатлннаго въ его твореніяхъ.
Я кончилъ университетскій курсъ, перехалъ изъ Москвы на житье въ Петербургъ, только что начиналъ знакомиться съ самостоятельной жизнью. У меня не было никакихъ знакомствъ съ литературными кружками и хотя Алексй еофилактовичъ Писемскій далъ мн, передъ отъздомъ изъ Москвы, нсколько рекомендательныхъ писемъ къ его петербургскимъ пріятелямъ-литераторамъ — я не воспользовался этими письмами. Я печаталъ гд приходилось лирическія пьески безъ своей подписи, и этимъ все ограничивалось.
II
Въ самомъ конц 1872 года, я прочелъ въ газетахъ объявленіе объ изданіи журнала «Гражданинъ» подъ редакціей Достоевскаго. Я думалъ, что онъ все еще заграницей; но вотъ онъ здсь, въ одномъ город со мною, я могу его видть, говорить съ нимъ. Меня охватила радость, волненіе. Я былъ ужасно молодъ и не сталъ задумываться: сейчасъ, же отправился въ редакцію «Гражданина» узнать адресъ новаго редактора. Мн дали этотъ адресъ. Я вернулся къ себ, заперся и всю ночь напролетъ писалъ Достоевскому. Мн любопытно было бы прочесть теперь письмо это. Можетъ быть въ немъ было очень много лишняго, но во всякомъ случа я сказалъ ему все, что могъ сказать человку, котораго любилъ такъ долго и который имлъ на меня такое вліяніе.
На слдующее утро я послалъ это письмо по почт и ждалъ. Прошло три, четыре дня — никакого отвта. Но я нисколько не смущался, былъ совершенно увренъ, что Достоевскій не можетъ мн не отвтить.
Наступилъ новый 1878 годъ. Перваго января, вернувшись къ себ поздно вечеромъ и подойдя къ письменному столу, я увидлъ среди дожидавшихся меня писемъ визитную карточку, оборотная сторона которой была вся исписана. Взглянулъ — «едоръ Михайловичъ Достоевскій».
Съ почти остановившимся сердцемъ я прочелъ слдующее:
«Любезнйшій Всеволодъ Сергевичъ, я все хотлъ вамъ написать; но откладывалъ, не зная моего времени. Съ утра до ночи и ночью былъ занятъ. Теперь зазжаю и не застаю васъ къ величайшему сожалнію. Я дома бываю около 8 часовъ вечера, но не всегда. И такъ у меня спутано теперь все по поводу новой должности моей, что не знаю самъ, когда бы могъ вамъ назначить совершенно безошибочно.»
«Крпко жму вашу руку. Вашъ . Достоевскій».
Я чувствовалъ и зналъ, что онъ мн отвтитъ; но эти простыя и ласковыя слова, это посщеніе незнакомаго юноши (въ письм своемъ я сказалъ ему года мои) — все это тронуло меня, принесло мн такое радостное ощущеніе, что я не спалъ всю ночь взволнованный и счастливый. Я едва дождался вечера. Я замиралъ отъ восторга и волновался какъ страстный любовникъ, которому назначено первое свиданіе. Въ начал восьмого я похалъ. Онъ жилъ тогда въ Измайловскомъ полку, во 2 рот. Я нашелъ домъ № 14, прошелъ въ ворота и спросилъ — мн указали отдльный флигелекъ въ глубин двора. Сердце такъ и стучало. Я позвонилъ дрожащей рукою. Мн сейчасъ же отворила горничная, но я съ минуту не могъ выговорить ни слова, такъ что она нсколько разъ и уже съ видимымъ недоумніемъ повторила: «Да вамъ что же угодно?»
— Дома едоръ Михайловичъ? — наконецъ, проговорилъ я.
— Дома-съ, а барыни нту — въ театр.
Я взобрался по узкой, темной лстниц, сбросилъ шубу на какой-то сундукъ въ низенькой передней.
— Пожалуйте, тутъ прямо… отворите двери, они у себя, — сказала горничная я скрылась.
Я прошелъ черезъ темную комнату, отперъ дверь и очутился въ его кабинет. Но можно ли было назвать кабинетомъ эту бдную, угловую комнатку маленькаго флигелька, въ которой жилъ и работалъ одинъ изъ самыхъ глубокихъ писателей нашего времени! Прямо, у окна, стоялъ простой старый столъ, на которомъ горли дв свчи, лежало нсколько газетъ и книгъ… старая, дешевая чернильница, жестяная коробка съ табакомъ и гильзами. У стола маленькій шкафъ, по другой стн рыночный диванъ, обитый плохимъ красноватымъ репсомъ; этотъ диванъ служилъ и кроватью едору Михайловичу, и онъ же, покрытый все тмъ же красноватымъ, уже совсмъ вылинявшимъ репсомъ, бросился мн въ глаза черезъ восемь лтъ, на первой панихид… Затмъ нсколько жесткихъ стульевъ, еще столъ — и больше ничего. Но, конечно, все это я разсмотрлъ потомъ, а тогда ровно ничего не замтилъ — я увидлъ только сутуловатую фигуру, сидвшую передъ столомъ, быстро обернувшуюся при моемъ вход и вставшую мн навстрчу.