Большой человек
Шрифт:
Я помню одинъ случай. Говоря въ одной изъ газетъ о «Подростк», указывая на прекрасные эпизоды и достоинства этого романа, я все же долженъ былъ сказать и объ его большихъ недостаткахъ. Черезъ нсколько дней я пришелъ къ Достоевскому. Онъ встртилъ меня какъ человка глубоко его оскорбившаго и между нами произошелъ настолько крупный разговоръ, что я взялъ шляпу и хотлъ уходить. Но онъ удержалъ меня, заперъ двери своей рабочей комнатки и началъ оправдываться, доказывать мн, что я ошибался въ стать моей.
Дло было въ старик Макар Иванович, одномъ изъ самыхъ любимыхъ имъ дйствующихъ лицъ «Подростка».
Онъ
Достоевскій говорилъ часа два, пожалуй еще больше, и я могъ только сожалть о томъ, что не было стенографа, который бы записывалъ въ точности слова его. Если бы то, что онъ говорилъ мн тогда, появилось передъ судомъ читателей, то они увидли бы одинъ изъ прекраснйшихъ образовъ, когда либо созданныхъ художникомъ.
— Такъ вотъ что такое Макаръ! — сказалъ Достоевскій, заканчивая свою горячую рчь и мгновенно ослабвая. — И неужели вы теперь не согласитесь, что вы написали совсмъ не то, что вы меня обидли, и я имлъ полное право на васъ сердиться?!
Мн тяжело было объяснить ему, что сегодняшній Макаръ не тотъ, о которомъ я говорилъ, судя по напечатанному тексту… Я испугался того впечатлнія, которое произвели на него слова мои: онъ сдлался вдругъ такимъ страдающимъ, такимъ жалкимъ. Онъ сидлъ нсколько мгновеній неподвижно, опустивъ голову, сжавъ брови — и вдругъ поднялъ на меня глаза, въ которыхъ не было и тни ни недавняго раздраженія, ни недавняго восторга. Эти глаза были кротки и очень печальны.
— Голубчикъ! — сказалъ онъ, особенно задушевно выговаривая свое любимое ласкательное слово. — Я знаю, что вы правы и вы знаете, что я люблю то, что вы пишете, потому что выпишете всегда искренно; но мн было такъ тяжело, что именно вы дотронулись до самаго больного мста!.. А теперь забудьте что я наговорилъ, и я тоже забуду… Довольно… довольно!..
Онъ предложилъ мн вмст пройтись; но на улиц былъ такъ мраченъ, молчаливъ и раздражителенъ, что мн стало тяжело и я съ нимъ простился.
VII
Окончивъ «Подростка», то-есть, высказавъ любимыя мысли, воплотивъ образы, давно мелькавшіе въ воображеніи, Достоевскій не могъ тотчасъ же приняться за подобную же работу — за новый романъ. А между тмъ работать было нужно по двумъ причинамъ: во-первыхъ, всякій день выставлялъ новыя явленія общественной жизни, которыя живо затрагивали мыслителя-психолога, о которыхъ хотлось сказать ему свое слово; во вторыхъ, работа требовалась для жизни, для содержанія семьи, для окончательнаго устройства запутанныхъ длъ, которыя, наконецъ, мало-по-малу начинали распутываться. Необходимо было ршиться на какую нибудь работу. О новомъ редакторств нечего было и думать — оно надоло, и въ его успхъ, въ его пользу уже не врилось.
Снова стала приходить мысль, начавшаяся было осуществляться еще въ «Гражданин», но затмъ позабытая. Достоевскій подумывалъ объ ежемсячномъ изданіи своего «Дневника Писателя».
Осенью 1875 года, опять переселясь въ Петербургъ изъ Старой Руссы, онъ мн говорилъ объ этомъ, но только еще какъ о предположеніи. Онъ не ршался, боялся неудачи. «Подростокъ» но произвелъ никакого впечатлнія, прошелъ почти незамченнымъ, въ этомъ роман уже замчалось большое ослабленіе творческой силы художника. Будетъ ли достаточно подписчиковъ у «Дневника Писателя», не придется ли пережить новую неудачу, новое оскорбительное разочарованіе — ихъ уже и такъ было но мало!..
Въ декабр у него заболли дти скарлатиной и во все продолженіе шестинедльнаго карантина я не могъ съ нимъ видаться, опасаясь за своего ребенка. Но мы переписывались въ это время. Въ конц декабря онъ объявилъ въ газетахъ о подписк на «Дневникъ Писателя». Ршился — но опасенія все же его не покидали. «Что выйдетъ — не знаю», писалъ онъ мн,- «все зависть будетъ отъ 1-го No, который выдамъ въ конц января».
Я пророчилъ ему успхъ, расчитывая, что необычная, оригинальная форма изданія на первыхъ порахъ заинтересуетъ публику, а затмъ заинтересуетъ уже самъ авторъ. Но не такого мннія были литературные и журнальные кружки. На вечер у Якова Петровича Полонскаго, у котораго обыкновенно можно было встртить представителей всевозможныхъ редакцій, людей самыхъ различныхъ взглядовъ, я выслушалъ съ разныхъ сторонъ заране подписанный приговоръ «Дневнику Писателя». Ршали такъ, что изданіе непремнно лопнетъ, что оно никого не интересуетъ. Говорили:
— Онъ наврное начнетъ опять о Блинскомъ, о своихъ воспоминаніяхъ. Кому это теперь нужно, кому интересно!?
— Ну, а если онъ начнетъ о вчерашнемъ и сегодняшнемъ дн? — спрашивалъ я.
— Въ такомъ случа еще того хуже… что онъ можетъ сказать?! онъ будетъ бредить!..
Но и посл этого всеобщаго приговора я не переставалъ расчитывать на успхъ. Съ его жаромъ, съ его искренностью, обращаясь прямо къ обществу, въ форм простой бесды — разв могъ онъ не заинтересовать? Вдь онъ самъ — интереснйшее лицо среди самыхъ интересныхъ лицъ ого лучшихъ романовъ — и, конечно, онъ будетъ весь, цликомъ въ этомъ дневник «Дневник Писателя!» Любопытно только, съ чего онъ начнетъ…
Январь 1876 года уже наступилъ, а карантинъ въ его дом все еще продолжался; я не могъ его видть; но онъ самъ вывелъ меня изъ неизвстности: 11 января, между прочимъ, онъ писалъ мн:
«Въ 1-мъ No будетъ во-первыхъ самое маленькое предисловіе, затмъ кое-что о дтяхъ — о дтяхъ вообще, о дтяхъ съ отцами, о дтяхъ безъ отцовъ въ особенности, о дтяхъ на елкахъ, безъ елокъ, о дтяхъ-преступникахъ… Разумется, это не какіе нибудь строгіе этюды или отчеты, а лишь нсколько горячихъ словъ и указаній…
„Затмъ о слышанномъ и прочитанномъ, — все или кое-что, поразившее меня лично за мсяцъ. Безъ сомннія, „Дневникъ Писателя“ будетъ похожъ на фельетонъ, но съ тою разницею, что фельетонъ за мсяцъ естественно не можетъ быть похожъ на фельетонъ за недлю… Тутъ отчетъ о событіи не столько какъ о новости, сколько о томъ, что изъ него (изъ событія) останется намъ боле постояннаго, боле связаннаго съ общей, съ цльной идеей.
„Наконецъ, я вовсе не хочу связывать себя даваніемъ отчета… Я не лтописецъ: это, напротивъ, совершенный дневникъ въ полномъ смысл слова, т. е. отчетъ о томъ, что наиболе меня заинтересовало лично, — тутъ даже капризъ…