Шрифт:
I
Сто лтъ тому назадъ, вечеромъ, наканун новаго 1789 года, въ Москв, по улиц Маросейк, медленно подвигалась какая-то неопредленная громадная фигура. Небо заволоклось облаками, порошилъ снжокъ, разставленные на дальнемъ другъ отъ друга разстояніи закоптлые фонари едва-едва кое-какъ освщали пространство въ нсколько аршинъ, — и темень на улиц стояла почти полная. Благодаря этой темени, медленно подвигавшаяся фигура казалась какимъ-то огромнымъ, неуклюжимъ звремъ и прохожіе, замтивъ ее въ нсколькихъ шагахъ отъ себя поддавались внезапному, невольному страху, отскакивали и перебгали на другую сторону улицы. Женщины даже громко и продолжительно визжали, несмотря ни на какія увренія своихъ спутниковъ, что это вовсе не «ведмдь», а всего-на-всего «ряженый».
Конечно, это былъ не «ведмдь», не то же и не «ряженый», — а просто извстный московскій купецъ Иванъ Парамоновичъ Жемчуговъ, закутанный въ медвжью шубу и съ нахлобученной на самыя брови высочайшей собольей шапкой. Въ такомъ наряд, при своемъ значительномъ рост и дородств, Иванъ Парамоновичъ даже и среди боле яркаго освщенія могъ показаться страшнымъ звремъ.
Иванъ Парамоновичъ возвращался отъ пріятеля и земляка къ себ, въ свой домъ на Маросейк. Онъ засидлся въ гостяхъ, по праздничному времени изрядно выпилъ, и теперь былъ въ довольно исключительномъ состояніи. Пилъ онъ вообще очень мало, ибо почиталъ это грхомъ, и вино, съ непривычки, сильно на него дйствовало. А у земляка въ этотъ вечеръ вино было, какъ нарочно, какое-то особое, привозное, на вкусъ отмнное, но предательское. Пьешь его какъ квасъ, — а вотъ вышелъ на морозецъ — и совсмъ одурманило. Ну, да теперь до дому рукой подать: пройти вотъ проулокъ, а тамъ шестой домъ — и въ ворота.
Но только что онъ собирался, пошатываясь и почему-то очень высоко поднимая ноги, хотя снгу вовсе было не такъ ужъ много, перебраться черезъ проулокъ, какъ едва не попалъ подъ наскакавшую на него тройку: закутанный съ ушами въ свою медвжью шубу, онъ не слыхалъ ни бубенцевъ, ни окрика кучера. Кучеръ едва усплъ осадить лошадей. Тройка на мгновенье остановилась. При свт большихъ яркихъ фонарей, придланныхъ къ широкимъ санямъ, Иванъ Парамоновичъ разглядлъ богатую тигровую полость и веселыя молодыя лица расфранченныхъ мужчинъ и дамъ. При взгляд на него, эти франты и франтихи залились громкимъ смхомъ — и тройка, со звономъ и гикомъ, помчалась дальше.
Иванъ Парамоновичъ остался какъ вкопанный, потомъ громко отплюнулся. Прошло съ минуту времени, онъ все еще стоялъ на мст, пошатываясь изъ стороны въ сторону и разсуждая самъ съ собою.
— Ишь, вдь, окаянные, прости Господи! — бурчалъ онъ нетвердымъ языкомъ и проглатывая окончанія словъ. — Нахали на человка, а сами гогочутъ, надъ нимъ же издваются!.. Да и совсмъ-бы раздавили, такъ глазомъ-бы не моргнули!.. Имъ что: ни Бога въ нихъ, ни стыда нтъ!.. И народъ же нын сталъ: что ни годъ, то хуже…. обличіе человческое совсмъ потеряли… Бары, вишь ты, русскіе бары! Какое тамъ: бывали у насъ бары, да перевелися, а это что: лопочутъ себ по басурманскому, рядятся на подобіе чучелъ нмецкихъ… Выйдешь въ праздникъ, посл обдни, на улицу… тьфу ты, мерзость какая!.. Содомъ-Гоморра… Вавилонское столпотвореніе!..
Иванъ Парамоновичъ плюнулъ разъ, плюнулъ два, пошатнулся и, все не трогаясь съ мста, продолжалъ:
— Содомъ-Гоморра и есть!.. Стеклянная конура на колесахъ… вся золоченая, размалеванная… лошади цугомъ… заморскія, разношерстныя… на козлахъ дьяволы… въ красной сатанинской одежд… съ блыми головами и хвостами на затылк… А въ стеклянной конур барыня… на голов башня… на самой и не всть чего путано-перепутано… И подходитъ къ ней чудовище… петиметромъ прозывается… а по истин, какой тамъ петиметръ — дьяволъ — вотъ какъ его назвать надо!.. Ноги у того дьявола какъ жерди, въ чулкахъ бабьихъ да башмакахъ, кафтанъ куцый, шелками да золотомъ расшитый, поверхъ кафтана «винчура», что-ль, а попросту — одяло… въ рукахъ муфта длинная… «манька»… Шаркаетъ, шаркаетъ, пострлъ, кланяется, ручку цлуетъ… лопочетъ слова птичьи, срамныя… а она ему: хи-хи-хи, ха-ха-ха!.. Ахъ ты пропасть!.. Опять то же по лавкамъ, въ Гостиномъ у насъ, эти барыни день-деньской толкутся на соблазнъ добрымъ людямъ… А за ними дьяволы-петиметры! Будто товары смотрятъ, прицниваются… а какое тутъ товары — мерзость одна, амурннчанье, непотребство… И докол это Господь терпть будетъ, докол петиметры окаянные водиться не престанутъ!.. Охъ, чешутся на нихъ руки, чешутся.
Иванъ Парамоновичъ показалъ выразительнымъ жестомъ, какъ у него чешутся руки, и далъ такой подзатыльникъ существовавшему въ его воображеніи петиметру, что самъ потерялъ равновсіе и растянулся на снгу. Не мало времени барахтался онъ въ своей медвжьей шуб, наконецъ, поднялся и хриплымъ голосомъ завопилъ на всю улицу:
— Ахъ ты, петиметръ проклятый! Ну, ужъ этого я теб не спущу… ужъ теперь ты отъ меня не отвертишься!
Предательское привозное вино земляка окончательно затуманило ему голову. Ему вдругъ ршительно и ясно представилось, что передъ нимъ былъ живой, настоящій петиметръ и что этотъ петиметръ повалилъ его въ снгъ, а затмъ убжалъ.
И почтенный ненавистникъ иноземныхъ модъ и обычаевъ, подобравъ полы шубы, со всхъ ногъ кинулся въ погоню за петиметромъ.
II
Теперь улица была пустынна, и Иванъ Парамоновичъ безпрепятственно достигъ ворота своего дома. Онъ созналъ, что это его ворота, но хотлъ стремиться дальше за врагомъ, когда вдругъ, лицомъ къ лицу, съ кмъ-то столкнулся. При слабомъ свт фонаря, повшеннаго на воротахъ, онъ увидлъ, что врагъ передъ нимъ. Да, это онъ, петиметръ, въ чулкахъ и башмакахъ, въ длинномъ плащ на мху, въ бломъ парик съ косицой. Мигъ — и одной рукою онъ охватилъ петиметра, а другой сталъ отчаянно колотить въ калитку воротъ.
Петиметръ попробовалъ освободится отъ столь нежданнаго объятія; но тотчасъ же убдился, что это совсмъ невозможно. Среди московскаго купечества ходили самые невроятные разсказы о сил мышцъ купца Жемчугова — и въ этихъ разсказахъ почти все оказывалось правдой. Жемчуговъ нажилъ себ громадное богатство на желз, да и руки у него были желзныя.
При первомъ движеніи петиметра, онъ такъ eго стиснулъ, что у того даже дыханіе сперлось.
Тогда петиметръ закричалъ не своимъ голосомъ:
— Разбой!.. Душатъ!..
На это Иванъ Парамоновичъ стиснулъ его еще сильне и пробурчалъ:
— Пикни, аспидъ, — и тутъ же изъ тебя духъ вонъ!
Въ глазахъ у петиметра заходили зеленые круги, все опьяненіе Ивана Парамоновича какъ бы сообщилось ему, и онъ потерялъ сознаніе дйствительности, пересталъ соображать и думать.
Между тмъ, на стукъ хозяина, потрясавшаго деревянныя ворота, и на его хриплые крики: «Отпирайте, олухи!» — два заспанныхъ и тоже изрядно выпившихъ сторожа отворили калитку. Иванъ Парамоновичъ, влача за собою ошеломленнаго петиметра, очутился сначала во двор, затмъ въ сняхъ и, наконецъ, въ просторной горниц, освщенной лампадой у большого кіота съ образами и заплывшей свчкой на стол.
Иванъ Парамоновичъ, не выпуская петиметра изъ рукъ, сбросилъ съ себя шапку и шубу, подтащилъ своего безгласнаго плнника къ столу со свчкой и нсколько мене страшнымъ, но неимоврно строгимъ голосомъ произнесъ:
— Покажись.
И при этомъ онъ дважды повернулъ передъ собою и со всхъ сторонъ оглядлъ петиметра.
Петиметръ, при этомъ осмотр, оказался настоящимъ, несомнннымъ петиметромъ.
Это былъ стройный и красивый молодой человкъ, лтъ этакъ двадцати-пяти или восьми. Онъ былъ одтъ богато и по самой послдней мод, даже парикъ его былъ сдланъ не изъ волосъ, а изъ тончайшихъ блыхъ нитокъ, такъ что не требовалъ ни помады, ни обсыпанія его пудрой. Блыя и нжныя, почти женскія руки молодого человка сверкали дорогими перстнями.