Большой обман
Шрифт:
— Так когда состоится вечер? — Джо протягивает мне стакан воды, чтобы предотвратить обезвоживание, неизбежное после такого количества соленых огурцов.
— В следующую субботу. — Я стараюсь выловить огурец побольше. — Если ты со мной не поедешь, я не обижусь.
— Еще чего. Разумеется, я поеду с тобой. Уж пора бы мне познакомиться с ними со всеми.
— Чего ради? — интересуюсь я. — Мы вместе каких-то паршивых пять лет. Я не собиралась натравливать на тебя мою новую семейку еще годика четыре.
— Все совсем не так плохо. Давай устроим из всего этого небольшое путешествие.
— Даже не знаю… Честно говоря, мне бы хотелось побыстрее выполнить свой долг и покончить со всем этим. Посетить крематорий, выпить чашку чаю с молоком, съесть печеньку «Вэгон Вил» — и прямо домой.
— Ты уверена?
— Да. — Я закручиваю крышку на банке с огурцами. — Терпеть не могу море зимой. Оно навевает на меня тоску.
Джо возвращается в сад, а я направляюсь в спальню. Среди фотографий мамы мне надо отыскать такую, что подошла бы для предстоящего вечера. На платяном шкафу лежит мой поношенный рюкзак, под ним — коробка с бумагами, старыми фото и невесть чем еще. Я вытаскиваю из-под рюкзака коробку и смахиваю с нее пыль. Коробка полна всякого хлама, в основном привезенного мною из поездок по миру. Тут и деревянный Будда со сколотым носом, и длинное шелковое платье, купленное на ночном рынке в Чанг-Май, и мешочек с фальшивыми драгоценностями, которые мне буквально всучил оборотистый погонщик слонов в Раджастане, и целая кипа путеводителей, гостиничных карточек и засаленных музейных билетов.
Фотоальбом лежит на самом дне коробки. Когда я достаю его, желудок у меня невольно сжимается. На некоторые мамины фотографии мне до сих пор тяжело смотреть, даже на ту, где она стоит в воде и смеется, а волны омывают ей колени. Глаза у мамы прикрыты, чтобы не слепило солнце. Так и кажется, что фотография издает запах морской соли и масла какао, которым смазаны ее загорелые плечи, и даже слышны крики с американских горок. Голова у мамы повернута в ту сторону, откуда кричат.
На следующей фотографии вода маме выше плеч. Мама машет кому-то рукой, ее длинные пальцы высоко в воздухе, но с той точки, откуда сделан снимок, невозможно определить, насколько далеко она от берега. Вряд ли мама зашла в море дальше, чем на несколько футов, но кажется, что она на краю света. Вокруг только вода и вода.
И на все это поляроидными призраками накладываются образы мамы в период болезни. Ее широкие скулы заострились от боли, кожа на руках истончилась, посерела и постарела, под ней нет ни клочка плоти, и кажется, что лишенные естественной защиты кости вот-вот треснут пополам.
Я гоню от себя эти картины, но выражение маминого лица в последние недели перед смертью так и стоит у меня перед глазами. В нем всепобеждающий хаос и неизбывный страх. В дни перед самой кончиной к этому выражению добавились какие-то странные оттенки, которые трудно было истолковать. Я поняла их как абсолютную безнадежность. Мне было всего пятнадцать лет, но я догадалась, что жизнь потеряла для нее всякий смысл. Немало лет прошло, прежде чем смысл ушел и из моей жизни.
С этими снимками связана еще одна странность — у многих из них обрезан край. Когда я осознала, что папа не приедет даже на похороны, я вырезала его изображение из каждой фотографии. Я действовала очень аккуратно: при помощи мягкого карандаша и линейки проводила пунктирную линию, отделяя папу от остальной части снимка. Оставалось только взмахнуть маникюрными ножницами. Теперь-то я сожалею о содеянном, но тогда мне казалось, что так ему и надо. Как еще могла я его наказать, как еще могла выразить ему свое презрение?
Так что в фотоальбоме нет фотографий двух человек: мамы перед болезнью и папы перед тем, как он ушел из дома.
Я закрываю альбом и роюсь в коробке: вдруг еще что найду. Под руку попадаются несколько фотографий мамы в халате и наколке медсестры (тогда она еще не оставила работу); снимки моих сводных братьев-близнецов во время представления; кипа моих старых школьных табелей, каждый в коричневом конверте, и тоненькая стопка газетных вырезок с обтрепанными и загнутыми, словно у лежалых бутербродов, краями.
Вырезки сделаны из нашей местной газеты «Аргус». Первый заголовок гласит: «В возрасте четырнадцати лет девочка из Брайтона получила наивысший балл по математике».Второй заголовок извещает: «Девочка — математический вундеркинд исключена из школы после неоднократных задержаний за воровство в магазинах».Статьи снабжены небольшими фотографиями и захватаны жирными пальцами. Я достаю обе вырезки из коробки и подношу к глазам. На первом снимке я в школьной форме — поправляю очки и демонстрирую фотографу официальный документ, подтверждающий мои успехи; на втором снимке я стою перед городским судом, на мне потертые джинсы и майка с надписью «МЯСО = СМЕРТЬ», а во рту — сигарета «Голуаз» без фильтра. На первый взгляд эти два снимка разделяет лет десять, хотя, если присмотреться, видно, что выражение лица у меня осталось неизменным. Я до сих пор помню свой тогдашний строй мыслей. Я думала: вдруг каким-то чудом папа увидит одну из этих фотографий и преисполнится такой гордости (или тревоги, или гнева), что передумает и вернется ко мне.
— Что скажешь? — спрашивает Джо, вытаскивая меня в сад. — Нравится?
— Еще бы. — Я пытаюсь пошатать беседку и радуюсь, какая она прочная. — Она такая… изящная.
— У нее не слишком дачный вид?
— Нет, — возражаю я, — ничего подобного. Особенно если посмотреть на эти зеленые скобы, понатыканные везде, где можно.
— Это чтобы клематисам было за что зацепиться. Я их еще не посадил.
— Понятно.
— Будет здорово. Летом эта штука даст массу тени.
— Теперь осталось только добиться, чтобы пьяницы не совали свои пенисы в зеленую изгородь, и можно будет смеяться от счастья.
— Пенисы?
— Ага. Я же тебе говорила. Прошлым летом какой-то бездомный просунул свой пенис через зеленую изгородь, когда я загорала, и напрудил целую лужу.
— Серьезно?
— Конечно. Рядом с бамбуком осталось мокрое пятно, и пришлось все засыпать песком и наводить лоск по новой.
У Джо расстроенный вид. Он уже готов сказать, что уж в деревне-то точно никто не будет совать свои пенисы в наш садик, но тут на ум ему приходит более актуальная тема.
— Нашла фотографию мамы? — спрашивает он, нагибаясь, чтобы поднять какой-то лоскут.
— Да. — Я показываю ему пляжный снимок. — По-моему, очень удачная карточка.
Джо берет у меня фотографию и долго рассматривает.
— Какая она тут счастливая, правда? — говорит он наконец и гладит меня по голове.