Большой шеф Красной капеллы: Впервые в мире беседы с Леопольдом Треппером

Томин Валентин Романович

Кент в начале 40-го г. начал шифровать, но было известно, что он уезжает, поэтому я совсем не посвящал его в местные дела. Он не знал никого — ни Гроссфогеля, ни других. Если ты уезжаешь, зачем тебе кого-то здесь знать. Кроме того, его пришлось учить разведке другим способом. Например, он знал, что должен встретиться с моей женой, она была тоже молода, тоже любитель в разведке. Как-то дала ему номер телефона к нам. Он звонит, потом узнал, что я дома сорвал телефон. Я его встретил, отругал. Кто тебе разрешил, зачем ты взял номер телефона, почему ты разрешил себе звонить.

Перед началом войны он помогал мне только в шифровке и больше ничего, но должен был ехать. И вот нагрянула война — май 40-го г. В первый момент Кент и Аламо — возник вопрос, на какие документы они должны жить. Из Центра для них должны были прислать документы, соответствующие для проживания в Копенгагене. Должны

сохраниться указания их отправить домой. Я позволил употребить в разговоре с Гроссфогелем французские выражения, такие же крепкие, как в русском языке. Я буду отправлять людей, когда началась война?! Из-за того, что плохие сапоги (паспорта), это абсурд. Нашлись герои — пожили в Бельгии и домой. Конкретного ничего не сделали. Я дал шифровку — никто не уедет, найдем возможность на месте устроить людей, найти сапоги. Тогда было решено — Кент в Копенгаген не уезжает, и фактически с мая 40-го г. начинается настоящая разведработа Кента. Немцы оккупировали Бельгию.

Макаров приехал несколькими месяцами позже Кента. Он мне понравился, есть люди, к которым питаешь какие-то слабости. Хороший, красивый парень, молодой. Ко мне приехал как техник. Хорошо, войны еще нет, давай попробую. Пришли два аппарата. И что оказалось — он ничего не понимал в радиоделе. Но идет месяц, другой. Он кипит — мне прислали не то, не ту схему. Возможно, это было в какой-то степени верно. Первые аппараты были дрянные. Потом только, когда мне разрешили контактироваться с партией, когда началась война, во время войны, было другое дело. Возникала колоссальная ответственность, чтобы не провалить партийные связи. С началом войны объединялись все силы для борьбы против немцев. Было указано, что контакты с Французской партией имею только я, с Бельгийской компартией только я и Гроссфогель. Там был доктор Добле, член ЦК, он потом погиб.

У Макарова не идет дело, где устроить его? Придумали, что он купит магазин в Остенде, заведовала магазином нашей фирмы там жена Гроссфогеля. Особо крупного значения эта точка для нас не имела. Он купил этот магазин. Но он себя вел так, что не занимался торговыми делами. К тому же он влюбился в заведующую этого магазина.

У меня было мнение Макарова в работу не вводить до начала войны. Он должен был работать радистом. До мая 40-го г. он был совсем чист. Выглядел молодым человеком богатых родителей, приехавшим из Южной Америки. Вдруг говорит — куплю машину. Хорошо, ты купишь себе машину и будут какие-то лишние неприятности с полицией, не говоря о том, что кого-нибудь убьешь. У меня была к нему какая-то слабость, купили машину. Но первым, кого он мог убить, это был я сам. Собрались в дорогу, за рулем он, как сумасшедший. Если машина дает 150, он выжимает из нее двести. Ехали в Остенде, оттуда в Кнок, где у нас был передатчик, предназначенный для Аламо. Прошел дождь, машина перевернулась. Прошло благополучно, но машину разбили совершенно, рн стоит, смотрит и говорит:

— Как вы можете так спокойно относиться?

Схватился за голову:

— Что бы случилось, если бы я вас убил, меня бы десять раз за это повесили.

— Все же я был прав, — сказал я, — машину не надо было покупать. Теперь иди побыстрее найди такси, ноги у тебя молодые.

Был он хорошим парнем. Что касается после 40-го г., в 41-м г. у него начались серьезные ошибки. Когда они познакомились с Кентом, началось то, чего у меня в работе не было. Я всегда вращался в кругу старых коммунистов. Среди этих парней началось нездоровое соперничество. Макаров допустил две-три грубые ошибки, Кент сам написал об этом в Центр. Оттуда получаю распоряжение — Макарова убрать. Макаров ко мне, первый раз увидел у него слезы, говорит — вы же меня погубите. Вы душевный человек, коммунист, но не все знаете, что происходит у нас. Для такого офицера, как я, отозванного с работы, будет все кончено, для меня это конец всему. Я сообщил, что нечего преувеличивать его ошибки, но главное отношение Макарова к существу дела. Центр согласился — пусть остается.

Когда началась война, я знал уже одно: Кент мог бы быть прекраснейшим разведчиком для невоенного времени, а Макаров вообще не мог быть разведчиком, но в нем можно было быть уверенным — когда смерть глянет ему в глаза, он эту смерть примет.

Кент увлекался красивой жизнью. Раз зашли к нему, у него не было 27 комнат, как написал Перро, но было 7. Он распахнул шкаф, в шкафу 15 костюмов, стал хвалиться. Для актера, предположим, это было понятно. Я сказал: «Знаете что, сфотографируйте все это, будете вспоминать, что пришлось вам бросить в один прекрасный момент». Потом мне следователь на Лубянке сказал об этом, когда Кент с Паннвицем приехали в Москву, они имели девять

больших чемоданов. Этот штрих человека, его склонностей. Потом был еще один штрих, которого я очень боялся, — он страшно влюбился в Барчу. Это было в какой-то степени до потери сознания. Я начал этого бояться. Чепуха, будто я хотел сблизиться с ней, чтобы узнать, изменяет ли она Аламо. Но я чувствовал, что их отношения будут мешать этому человеку. Эта женщина, ходили такие слухи, что первого мужа она отправила на тот свет, чтобы избавиться от него. Когда я отправил Кента в Марсель с возникшей угрозой и когда я сказал, ты уезжаешь один, Барчу я тебе переправлю, то позже я узнал, что он договорился с очень ненадежной женщиной Мальвиной, стервой страшной, что она переправит Барчу до Марселя. Я переправил его в Марсель, город, еще не оккупированный. Все было бы в порядке, но потом оказалось, узнал за несколько дней до своего ареста, что неоккупированная зона будет занята немцами, я подготовил документы для него и его жены. Приказал — немедленно переправляться в Швейцарию или в Алжир. Была договоренность, что уезжают. Под влиянием жены он не уехал, был арестован в первую ночь, когда немцы пришли в Марсель. Арестовали их французские полицейские, работавшие с немцами, Барча была причиной несчастий.

О Кенте я не могу сказать, что он все время вел себя плохо, когда был у немцев. Я делю время на этапы. Я уверен, что первые две недели он готов был пойти на измену, чтобы спасти жену. Я успокоился, только уведомив Центр обо всем, что и как произошло. Я уже знал, что больше он не сможет уже принести вреда. Потом после моего побега я через людей узнавал шаг за шагом, как немцы меня ищут, когда единственным человеком, знавшим, где меня возможно найти, вновь действует Кент. В то время Кац прекрасно знал, где я могу быть, отдал жизнь, чтобы скрыть все, Кент все же им помог. Что было дальше, предположим, в 44-м г., принес ли он объективно пользу, когда шла игра и немцы были уверены, что они на лошади, а в самом деле давно были под лошадью, надо рассказать. В феврале 43-го г. мне с товарищем удалось раскрыть все перед Центром, тогда стало спокойнее.

После войны, после реабилитации меня пригласили на Лубянку. По одному очень важному делу. Сидел полковник, уже из молодых, и говорит:

— Лев Захарович, мы пригласили по очень деликатному делу. Сейчас придет Кент, мы хотим, чтобы вы сказали ваше мнение — заслуживает ли он, чтобы его реабилитировать или нет.

Он тогда был освобожден, но не по реабилитации, уже отбыл свой срок. Я рассказал. Ваше дело решать, но все то, что я знаю, — я бы его не реабилитировал. За первые дни поведения после ареста в Марселе, когда он выдал Корбена^{31}. Он был единственный, который знал, что Корбен связан с нашей работой. Корбен был связным между мной и Кентом, когда тот жил в Марселе. Он ездил с Корбеном в Лейпциг. И когда я все делал, чтобы Корбен ушел, потому что с часа на час ему угрожает арест, Корбен отказался скрываться, уверенный, что Кент его не выдаст.

Разные могут быть принципы в разведработе, когда идет дело о жизни людей. Были моменты, после того как я был арестован, когда встал вопрос о том, чтобы раскрыть заговор немцев, узнать, чем это угрожает, это стоит жизни всех и тогда с полной уверенностью, так же это бы делал командир на фронте, как Матросов, я бы шел на все. Но у меня был и другой принцип, что спасать человека, это обязанность до конца. Есть возможность, никого не выдавать. И наши люди знали, что все делается для спасения человека.

Потом еще один принцип, это партийный принцип. Возможно, Кент делал в первые дни такие вещи. Есть другие вещи, которые страшнее всего у него, за которые, если бы он попал в руки французов, они и теперь бы приговорили к самой строгой каре. Что произошло? Нам удалось раскрыть все, пересечь все, все связи с партией, с движением Сопротивления. Уже через год немцы раскрывают какую-то депешу, плохо понятную, из которой было понятно, что есть какой-то человек в абвере, который работает на французов. Кент тоже знал. Он идет на связь с этим человеком, находясь у немцев. Иди на связь, чтобы его спасти, спасти людей, пожалуйста, но он через этого человека, это было в 44-м весной, поддерживает с ним связь три месяца. А тот имел связь с целым отрядом партизан, и весь отряд из-за работы Кента погиб. Там был генерал из Латвии, работал на французов. Не исключаю, когда мы все раскрыли перед Центром, когда оттуда была связь с Кентом, он неплохо маневрировал и действовал. Я думаю так, пусть человек что-то сделал, но если на нем есть кровь близких людей, которых можно спасти и во всяком случае не содействовать их гибели, такой человек мне чужд. Пусть объективно было так, что он что-то сделал.