Большой вопрос (Записки юриста)

Овечкин Валентин Владимирович

Яков Николаевич схватился за голову.

— Нет, это ужасно! Прошу, умоляю, хочешь, на коленях буду перед тобой ползать. Опомнись, перестань набрасываться на меня, я начинаю подозревать, что ты меня ненавидишь. — Яков Николаевич запустил руки в волосы, отчаянно взъерошил их и стал метаться по комнате. Марина испугалась: истерика у мужчины!

— Яша, успокойся! — Она взяла его за руки. — Идем, дорогой, сядем на диван.

Сели. Яков Николаевич сказал:

— Я буду откровенен. Да, всё это я делал ради тебя, ради того, чтобы в нашем доме был мир. Мир и любовь в семье — что может быть выше этого счастья?! И оно достижимо, это счастье, Мара… Я готов

на всё ради него, ты это видишь… Но ты, ты… ты ничем не хочешь поступиться. Мара, будем откровенны… Ты столько сил отдаешь общественной работе и политзанятиям, что я просто брошен, я несчастлив… Я не жалуюсь, я никогда и никому не жаловался на тебя… и Столетову не жаловался, — но я несчастлив. Разве женское дело устраивать конференции? — Яков Николаевич испуганно, но с надеждой смотрел на жену.

— Я устраиваю конференции, а ты тут один? — раздумчиво переспросила Марина. — Но ведь ты мог бы быть со мной, я ведь тебя приглашала…

Яков Николаевич увидел глаза Марины, пытливые, внимательные, и спохватился:

— Да, да, ты права, я мог быть с тобой… И должен быть с тобой… а переписать статью можно было и потом… Да, да… Нужен в нашей жизни радикальный перелом… И он будет, не беспокойся, роднулька.

Через несколько дней, в течение которых супруги Синяковы не возвращались к теме последнего разговора, Яков Николаевич вдруг принес домой ящики и древесную стружку. Разместив принесенное посреди комнаты, он стал снимать с полок буфета и шкафчиков хрусталь, перетирать его и осторожно укладывать в ящики.

— Ты что, переезжать собираешься? — спросила Марина.

Синяков выпрямился:

— С завтрашнего дня я приступаю к распродаже хрусталя. — Лицо его было торжественно, но он точно чего-то ждал…

— Ну что ж, — сказала Марина, — не возражаю. Больше воздуха будет в комнате.

Яков Николаевич засуетился вокруг ящиков.

— Именно, больше воздуха будет в комнате, именно…

Три вечера подряд укладывал Яков Николаевич свой хрусталь и никак не мог упаковать. Сотни раз вынимал он и вновь укладывал вазочки, фигурки, что-то бормотал над ними, что-то приговаривал…

Прошла неделя. Ящики как стояли в комнате, так и продолжали стоять. Марине всё стало ясно. Яков Николаевич сыграл в мелкую игру. Он полагал, что Марина, увидев его упаковывающим драгоценные вещицы, будет тронута силой его характера и закричит: «Что ты, Яша, дорогой! Покупали, теперь продавать? Зачем же?!». Но Марина спутала все его карты. Теперь ему не оставалось ничего другого, как в самом деле продать хрусталь. Однако на это у него нехватало духу. Марина сказала мужу:

— Поставь хрусталь на место, а ящики вынеси… Я не требую от тебя такого самопожертвования. В последнее время, после разговора со Столетовым, ты вообще насилуешь себя… Я не хочу этого. Я думаю, лучше тебе остаться самим собой, делать то, к чему искренне влечет сердце.

Яков Николаевич словно ждал этих слов жены.

— А верно, роднулька, давай-ка жить так, как жили мы семь месяцев назад. У каждого свои слабости, свои страстишки… У тебя свои, у меня свои, и у Столетова, наверное, есть свои… А раньше мы, ей-богу, неплохо жили…

— Очень хорошо, — едва владея собой, сказала Марина, — я согласна, будем жить, но… ты сам по себе, я сама по себе.

— Что-то не совсем понимаю?

— Иначе говоря, мы должны немедленно прекратить нашу нелепую семейную жизнь.

* * *

Спустя полтора месяца супруги Синяковы стояли перед судейским столом. Яков Николаевич и на этот раз был верен

себе: он во всем охотно соглашался с народным судьей Курским, и с народными заседателями, и с женой. Он был преисполнен кротости. Его самокритическое отношение к себе, полное признание своих ошибок вызвали всеобщее одобрение. Одна лишь Марина не щадила мужа, она обвиняла его в ханжестве, она не верила ни одному его слову.

Курскому пришлось долго уговаривать Марину Васильевну. В конце концов он добился своего: Марина согласилась на мировую, согласилась без веры не только в мужа, но и в себя. Она пришла домой, раскрыла дневник и сделала в нем очередную запись.

К этой записи, с которой мы познакомились в начале рассказа, остается добавить немногое: Синяковы так и не наладили своей семейной жизни. Правда, Яков Николаевич провел за это время еще одно «радикальное мероприятие», но оно только ухудшило отношения супругов. Синяков купил дачу, обнес ее высоким забором и посадил во дворе на цепь немецкую овчарку. На это были затрачены все сбережения, и пришлось продать половину хрусталя. Яков Николаевич сделал это тайно от жены, рассчитывая доставить ей радость и этим раз навсегда покончить со всеми недоразумениями. Марина была окончательно убита. Зачем им двоим, бездетным, дача?

Они фактически перестали быть мужем и женой: по настоянию Марины, каждый из них стал жить на свои средства.

Теперь Яков Николаевич избрал новую тактику: он мрачно молчал или грустно повторял одну и ту же фразу, сказанную ему в свое время женой: «Делай, как знаешь».

Когда супруги Синяковы снова появились в народном суде, Курский уделил их делу всего лишь несколько минут. В решении суда была записана короткая фраза:

«Примирение сторон не достигнуто»…

Эта фраза открыла Синяковым дверь в Городской суд. Марина вошла первой, вошла с болью в сердце и, как известно, с непоколебимой решимостью вернуть себе независимость и свободу действий. Яков Николаевич и в Городском суде на все вопросы тихо отвечал: «Я решительно не согласен на развод, а там дело ваше: решайте, как хотите, как будет лучше…»

Здесь, в Городском суде, при рассмотрении дела Марина повторила уже известные нам доводы.

— Скажите, гражданка Синякова, — спросила в конце судебного заседания судья Павлова, — вы убеждены, что исчерпали всё… что вам не удастся помириться с мужем?

— Да, убеждена.

— А не считаете ли вы и себя виноватой в чем-либо… возможно, в меньшей степени?

— Единственно, в чем я виновата — в собственном бессилии. Привычки мужа, его взгляды, его желания оказались сильнее меня…

— Может быть, вы всё же измените свое намерение?.. Мне кажется, что целесообразнее и справедливее с разводом повременить.

— Сколько же еще можно страдать? Позвольте мне, граждане судьи, отказаться от мнимого счастья, от узко-корыстных интересов, которые так старательно и так безуспешно пытался привить мне мой супруг.

Прокурор был немногословен. Он решительно высказался за удовлетворение иска. Семью Синяковых нельзя восстановить и укрепить. Таких людей, как Синяков, трудно, а может быть, и вовсе невозможно поставить на правильный путь. Во всяком случае, для этого потребовалось бы много терпения, времени, труда и каких-то особых педагогических навыков. Истица, видимо, выбилась из сил. Могут ли суд и он, прокурор, подсказать ей новые меры, чтобы сохранить семью? Нет, не могут. А поскольку не могут, надо согласиться с истицей и освободить ее от брачных уз, которые превратились в цепи.