"Болваны"
Шрифт:
1.
– В эфире ежедневная передача для солдат, сержантов, старшин и офицеров "Служу Советскому Союзу!" Доброе утро, дорогие радиослушатели! Сегодня день бронетанковых войск и артиллерии. Мы от всей души поздравляем наших мужественных воинов, которые на всех рубежах нашей великой Родины стерегут наш мирный сон. На боевых дежурствах, днем и ночью, в жару и в стужу, в дождь и в снег...
Сосед-скотина врубил радио. Каждое утро, ровно в 8-00, он будил всю палату только потому, что над его койкой висело радио и он любил встречать рассветы. Птицын почти месяц
"Хоть бы чуточку еще подремать! "Жаворонков" нужно расстреливать!.. Всех подряд... Безжалостно!..." - Птицын завернулся в одеяло с головой. Пока вся палата, шаркая тапками, друг за другом потянулась в сортир (Птицын привычно автоматически следил за спуском воды и скрипом двери: раз, два, три, четыре; как только спустят в пятый раз - придется подниматься), Птицын прослушал интервью с командиром танка, который передал горячий привет родным на Дальнем Востоке, а также песню "Не плачь, девчонка, пройдут дожди..." в исполнении Краснознаменного ансамбля имени Александрова - музыкальный привет матери из Саратова сыну-артиллеристу.
Птицын натянул майку и тренировочные. Начинались утренние процедуры. Для Птицына это означало целенаправленное и методическое убийство собственного здоровья.
Как всегда, он пошел в туалет последним. Промыл глаза и сразу встал спиной к стенке. Прижался затылком и лопатками к холодным кафельным плиткам. Расставил ноги пошире. Сжал кулаки, так что ногти врезались в мякоть ладоней. Сжал зубы. Закатил глаза.
Много дней подряд Птицын скособоченным взглядом, не запрокидывая головы, исподлобья, пристально вглядывался в черный подтёк на потолке, рядом с лампочкой, подтёк величиной с тарелку. Похоже, это был множественный след от "бычков". Наверно, какой-нибудь беспокойный больной сидел на унитазе, курил и резким щелчком выстреливал окурком в плафон лампочки - но всякий раз промахивался.
Птицын, как обычно, зафиксировал глаза в центре "тарелки из бычков" ("пепельницы") и, напрягая брюшной пресс и весь торс, мысленно пустил поток энергии по диагонали слева направо от селезенки к темени. Он делал это так часто, что теперь ему хватало нескольких минут, чтобы вязкий поток послушно поднялся к голове, прошелестев через живот и грудь.
Грудь Птицын в эти мгновения ощущал как пустотелый выпуклый сосуд, внутри которого начинались странные и опасные передвижения. Этот сосуд наполнялся до краев тягучей жидкостью, и она в поисках выхода принималась плескаться между стенками, как вода в ведре, если неосторожно его нести и вдруг поскользнуться.
Тело раз за разом упорно сопротивлялось насилию: сердце внезапно ухало и билось, точно птица в клетке; эхо от его ударов отдавалось по всему телу, даже в коленях. Между лбом и затылком в лихорадочном ритме сердца стучали молотки. И голова вслед за грудью тоже превращалась в закипающий чайник.
Птицын чувствовал: еще чуть-чуть - и сердце лопнет, сорвется с петли. Птицын пугался. Ему казалось, что у него, как у йогов, от макушки идет светящийся шнур к небу. И оттуда, сверху, кто-нибудь раз - и дёрнет за этот шнур. Так отрывают ботву от морковки. И он прямиком пойдет туда, ко всем святым. Он пугался и прекращал "накачку".
Сегодня
Впрочем, сегодня в палате Птицына ждал неприятный сюрприз: возле его кровати быстро-быстро семенил тщедушный, сгорбленный врач в очках, с лысиной, поперек которой был зачесаны длинные, редкие пряди. В руках он держал уже развернутый тонометр. Вид у него был такой, будто он бежал эстафету четыре по сто метров, пробежал свой отрезок пути, протягивает эстафетную палочку, а отдать ее некому. Он запыхался. Рот у него был приоткрыт, и оттуда торчали два длинных передних клыка, как у крысы.
Нет, он вовсе не был похож на спортсмена. Скорее, из норы его выгнала забота: голод не тетка или соседский кот - истребитель крыс.
Здороваться врач-крыса посчитал лишним, только коротко бросил: "Вы Птицын? Давайте руку!" Он ловко, точно лассо, накинул манжет тонометра на руку Птицына.
В голове Птицына продолжало постреливать, а в груди плескались волны. Птицын по привычке напряг брюшной пресс, отчего сердце у него подпрыгнуло, затрепыхалось и с силой ударило в грудь и ключицу.
Птицын стоял у своей кровати, а Крыса сидел на ней и смотрел на циферблат тонометра. Смотрел он туда все внимательней и как-то целеустремленней.
Обычно, когда Птицыну мерили давление, всё довольно быстро кончалось: из груши выпускали воздух, снимали манжет и удивлялись величине давления.
Крыса вел себя нестандартно. Он медленно выпускал воздух, но не до конца. Потом делал несколько мягких движений, чуть-чуть дотрагиваясь до груши и немного накачивая в манжет воздуха. Выпустил - накачал - выпустил. При этом он с прежним неослабным вниманием смотрел на цифры тонометра.
– Интересно, очень интересно!
– пробормотал он, внезапно сдернув манжет с руки Птицына, по-видимому решив для себя, в чем здесь было дело, и столь же стремительно, как вбежал, выбежал вон из палаты, так ни разу и не взглянув в лицо Птицына.
Птицын бессильно опустился на кровать. Это был конец! "За уклонение от армии и членовредительство до пяти лет, - рассудил Птицын.
– А после отсидки на два года в штрафбат!"
2.
Через десять минут в палату вошли двое: Крыса и другой врач, молодой, круглолицый, розовощекий, правда немного рыхлый, но в общем симпатичный. Низенький Крыса поглядывал на солидного коллегу снизу вверх и, кажется, заискивал, называя его подчеркнуто уважительно "Александр Васильевич". В руках Александр Васильевич, естественно, держал тонометр.
В отличие от Крысы, Александр Васильевич, прежде чем мерить давление, внимательно, через очки изучил лицо Птицына. Птицын исподлобья, мрачно и сурово встретил его взгляд: он не собирался сдаваться без борьбы. Опусти он глаза, они тут же решат, что у него нечистая совесть: Бог шельму метит. Он не даст им этого шанса.
Раз уж они сговорились его расколоть, пусть попотеют. Умирать, так с музыкой! Птицын вспомнил старый фильм о революционере Камо. Тот в тюрьме симулировал сумасшествие. Следователи охранки прижигали ему грудь каленым железом с тем, чтобы Камо заорал и тем себя выдал, но Камо молчал, и только зрачки его медленно расширялись, заливая окоем радужки почти до краев.