"Болваны"
Шрифт:
Это был крупный мужчина за пятьдесят с высоким покатым лбом, от которого на затылок ниспадали длинные редкие пряди черно-седых волос. Звали его Владимир Николаевич. Птицын почти сразу же подружился с ним на почве любви к чаю. Они попеременно заваривали на кипятильнике крепчайший индийский чай. Причем Владимир Николаевич внимательно следил, чтобы чай был заварен первым крутым кипятком, иначе, по его мнению, чай будет безнадежно испорчен. "Настоящий чай, - говаривал он, - должен быть таким горячим, чтобы с губ кожа слезала". Птицын не вполне разделял сугубые пристрастия Владимира Николаевича и, надув
В то время как Тухес подходил к Владимиру Николаевичу, тот тяжело поднимался с кровати. Они оказались одного роста, оба по-своему величественные и внушающие почтение своей внутренней силой, которую люди сразу чувствовали и перед которой невольно пасовали.
– Послушаем ваше сердечко!
– игриво начал Тухес, вставляя в уши концы стетоскопа.
Владимир Николаевич хотел было снять майку, но Тухес жестом его остановил, приложив мембрану стетоскопа к груди поверх майки. Пока профессор слушал больного, в палате царила благоговейная тишина. Все взгляды врачей устремились на Тухеса, как на живого Бога.
– Ничего, ничего... Скоро будете скакать!
– сыпал прибаутками профессор Тухес, разворачивая Владимира Николаевича спиной к стетоскопу.
– Позвольте вашу руку!
Тухес приподнял ладонь Владимира Николаевича и развернул ее к зрителям.
– Поглядите на пальцы! Точнее, на форму ногтей...
– обратился он к внимавшим ему врачам.
– Они миндалевидной формы! Предрасположенность к легочным заболеваниям и, в худшем случае, к туберкулезу.
Властным движением он положил свою большую кисть, покрытую черными волосами, на грудь Владимира Николаевича, склонил пониже ухо. Стал простукивать грудную клетку кончиками пальцев. Делал он это необыкновенно артистично. Владимир Николаевич понуря голову безропотно терпел все эти манипуляции.
– Кто лечащий врач?
– сурово бросил он в толпу белохалатников.
Сквозь ряды студентов протиснулась испуганная Оксана Виленовна. Приблизившись к шефу, она густо покраснела.
– Нужно, - продиктовал он вполоборота, продолжая простукивание, - сделать все исследования: спирометрию, рентген. Похоже, на энфизему. Здесь не столько сердечная, сколько легочная недостаточность. Потом мне доложишь.
По белым халатам прошелестел выдох восхищения.
– Выздоравливайте!
– весело прокричал он Владимиру Николаевичу, легонько ласково шлепнув его по плечу.
– Все будет хорошо.
– Спасибо, доктор, - грустно кивнул Владимир Николаевич, потирая сердце.
Тухес тем временем снова хищно обозревал палату, раздувая широкие ноздри. Взгляд его упал на Птицына, беспечно сидевшего на своей кровати и приникшего лицом к железной спинке, откуда он, как из амбразуры, наблюдал за происходящим.
Тухес головой вперед бросился на другой конец палаты. Произошла торопливая перегруппировка сил, то есть движение белых халатов и голов в противоположном направлении.
Птицын вскочил, как только увидел, что Тухес, держа стетоскоп на изготовку, выбрал его персону для следующей атаки.
– Будьте добры, снимите рубашку, - приказал он Птицыну.
Птицын исполнил приказание - Тухес начал его слушать, вращая вокруг своей оси.
На лице Тухеса промелькнуло легкое недоумение: что, мол, здесь делает этот молодой
– Лежит от военкомата... 23 года... Артериальная гипертензия... Подозрение на посттравматическую энцефалопатию... Высокое давление... верхнее поднималось до 200...
Тухес, как заправская цыганка, заглянул в правую ладонь Птицына.
– Вы желтухой не болели?
– Нет!
– Да-а... Правда... Если б болели, здесь остался бы желтый кружок....
– Тухес очертил длинным указательным пальцем овал в центре ладони Птицына.
Он помедлил, ища, что бы ему еще сказать напоследок:
– Вам надо заниматься йогой!
Птицына подмывало ответить: "А я здесь, по-вашему, чем занимаюсь?" - но он, разумеется, благоразумно промолчал, вежливо кивнув.
Тухес сделал два шага к двери, торжественно повернулся к больным, благосклонно пропел: "Выздоравливайте!"
Обводя взглядом больных, он споткнулся на чернобровом пьянице, стоявшим около своей тумбочки навытяжку, помрачнел и добавил: "И соблюдайте режим!" - после чего резко вышел.
Вся толпа в белых халатах, сгрудившись у входной двери, ринулась за ним.
2.
– Не хочешь прогуляться?
– спросил Владимир Николаевич, допивая стакан чая.
– Давайте!
– с готовностью согласился Птицын.
Все пять дней, с момента появления в палате Владимира Николаевича, они с Птицыным неизменно прогуливались, чаще всего после обеда, но иногда и до завтрака, перед процедурами. Владимиру Николаевичу было что рассказать. В пятнадцать он служил юнгой на Северном флоте, захватил войну, был ранен. Дослужился до капитана, работал в военкомате. Потом в советском посольстве в Австрии, куда нагрянул со всем своим штабом Хрущев, которого Владимир Николаевич наблюдал нос к носу и с живой иронией описывал.
– Сегодня я встал в 6-30 и решил начать новую жизнь, - облачаясь в теплый спортивный костюм, говорил Владимир Николаевич.
– Что за "новая жизнь"?
– переспросил Птицын.
– Каждое утро бегать трусцой! Слышал вчера по радио: "Бег трусцой - жизнь в радости до самой старости"?! Вот и я встал сегодня с утречка. Говорю себе: сегодня или никогда! Выбежал из корпуса вприпрыжку, как мальчишка. Пробежал метров тридцать: от фасада больницы до угла... А потом целый час по стеночке ковылял утиным шажком до палаты. Сердце прихватило... Тут как раз принесли кефир... Вы все еще спите. Я шандарахнул кефира для бодрости: то ли он не в то горло пошел, то ли мне противопоказан по утрам... Целый час не мог откашляться в уборной... Вот тебе и здоровый образ жизни!
Владимир Николаевич заразительно расхохотался. Он смеялся взахлеб, по-детски, закидывая назад голову и сотрясаясь всем своим большим телом. Несмотря на могучий баритон, он хохотал тонким, почти женским голосом. В нем самом было что-то смешное: живот огурцом; простодушная манера прогуливаться по палате, точно у себя дома, в цветных трусах до колена; кончик носа, загибавшийся к толстым губам, которыми он временами недовольно пошлепывал.
Птицын рассмеялся вслед за Владимиром Николаевичем, хотя история, в общем, была невеселая.