Бом-бом, или Искусство бросать жребий
Шрифт:
– Давай-ка на того, которого ты уложил, посмотрим. – Норушкин направил лошадь к распластанному на гнилом весеннем льду убырке.
При падении войлочная шапка слетела с нечистого, и теперь на его бугристой, поросшей смоляной щетиной голове видны были четыре небольших, как у козлёнка, рога. Лошади волновались над раскинутым телом, крутили мордами, нервно переминались, пятились.
Спешившись, Николай отдал повод Пахому, наклонился и схватил убырку за рог. Он хотел повернуть ему голову, чтобы разглядеть уткнутое в ноздреватую рыхлую жижу лицо – ведь маски нужны тому, у кого естьлицо, а тот, кто по природе многолик,
– Накладной, – удивился Николай, рассматривая комель, покрытый чем-то вроде застывшего гуммиарабика. – Они что же – ряженые?
– Ага, – угрюмо согласился Пахом. – Здесь козлами нарядились, а в озере, видать, тайменем.
Внезапно снизу что-то глухо хрястнуло – удар больно отдался Норушкину в ноги, а по льду с хрустом побежали трещины. Лошади отпрянули и исступлённо заржали. Глебов конь, топтавшийся возле мёртвого хозяина, резво припустил к берегу.
– Таймень так не бьёт, – резонно заметил Норушкин. Он подошёл к казаку, перехватил у него повод и взял свою лошадь под уздцы.
Это его спасло – следующий удар вздыбил под убыркой лёд и труп загадочной твари ушёл под воду. Стой Николай рядом, его бы тоже утянуло в чёрную глубь.
– На конь! – крикнул Пахом, поворачивая ржущего Орлика к берегу.
Норушкин вскочил в седло, и тут новый удар сотряс ледяной панцирь под копытами его лошади. Та, напуганная, взвилась на дыбы и бешеным аллюром понеслась вслед за Орликом. Николай слышал, как позади него с треском ломается лёд, словно кто-то разрывает лист плотнейшей крафт-бумаги. Грязно-белая гладь Гусиного озера гулко сотрясалась, как жесть под киянкой кровельщика.
Возле мёртвого брата Пахом спешился, взвалил труп Орлику на холку, но сам сесть в седло не успел: лёд снова загудел и пошёл ходуном – очумевший Орлик рванулся и без хозяина поскакал к спасительным береговым холмам.
Николай придержал лошадь, принял казака себе за спину и в тот же миг увидел, как лёд перед Орликом выгнулся, с грохотом лопнул, изливая круг водяной лавы, и конь вместе с полусъехавшим с холки мёртвым Глебом разом ухнули в крошево шуги. Не жалея лошади, Норушкин пустил её с двойной ношей во весь опор, уводя одновременно в сторону от поглотившей Орлика прорвы...
Как они добрались до берега, рассказать Николай нипочём бы не смог. Видно, вступился хранитель. Когда Норушкин глядел с холма на разбитый лёд – местами будто вскрытый консервным ножом, с острыми заусенцами по краям, местами лопнувший, как нарыв, – на ум ему пришли тевтонцы, Святой Александр и Вороний Камень.
– Ледовое побоище, чистое дело... – зачарованно пробормотал он, не сводя глаз с пустынной картины.
Ни убырок, ни Глеба, ни Орлика – всех прибрала гусиноозёрская хлябь.
Пахом, ошеломлённый, с посеревшим лицом, не сказав ни слова, отправился ловить братова коня – так, привычным действием, будничным благоразумным делом он с головой хотел укрыться от явленных ему, но недоступных рассудку обстоятельств.
На полнеба жёлтым лампасом протянулась заря.
Норушкин скрёб песком в мутной воде Цаган-Гола закоптелый котелок и вспоминал вчерашний день. Убырки оказались куда могущественнее, нежели изобразил их Джа-лама. Но при всём своём могуществе они не были всесильны – люди вырвались живыми из устроенного ими ледолома. С потерями, но вырвались...
Специально ли Джа-лама не открыл Николаю всё до конца об этой погани, утаив
Сухой камыш махал метёлками, шуршал под ветром листьями и серыми, как пепел, стеблями. Норушкин ополоснул котелок и подышал на застуженные в апрельской воде руки. Вчера они с Пахомом, не останавливаясь ни в дацане, ни в повстречавшемся на пути небольшом бурятском улусе, уныло дотрюхали от устья Баин-Гола к Цаган-Голу, несущему воды Темника в злополучное Гусиное озеро, где и расположились на ночлег, решив утром обдумать, как быть и что Пахому донести по начальству. Утро пришло, по небу янтарём и белёсой голубизной ударил рассвет, но что делать, по-прежнему было не ясно.
«А какова природа чудесных способностей Джа-ламы и не из того ли они источника, что и могущество убырок? – возвращаясь к костру, внезапно озадачился Норушкин. – Манера наваждения у них отчасти схо...» Тут мысль его оборвалась, так как Николай увидел, что у костра, который бился на ветру в падучей, рядом с казаком сидит незнакомый человек в монашеской курме. Несмотря на буддийский наряд, происхождения гость был явно русского и внешне напоминал скорее дьякона, чем ламу, хотя лицо и голова его были бриты наголо. Лошади вели себя спокойно, поэтому невольно мелькнувшее подозрение – перекинутый убырка! – Николай отмёл.
– Позвольте представиться, – поднялся на ноги при виде Норушкина незнакомец. – Чапов Дементий Иванович, секретный агент Восточного управления духовных дел иноверческих исповеданий при Департаменте полиции. Нахожусь в непосредственном подчинении у их светлости князя Усольского.
– Бывший сотник Амурского полка Амурского казачьего войска поручик в отставке князь Николай Николаевич Норушкин, – отрекомендовался в ответ Николай. – А это... – Он указал открытой ладонью на Пахома.
– Мы уже познакомились, – мягко перебил Чапов.
– Чему обязаны визитом? – не совсем отдавая себе отчёт в нелепости вопроса, поинтересовался Норушкин.
– Меня послал к вам ширетуй – настоятель дацана. Вчера днём во время хурала он слышал третьим ухом, как где-то поблизости возятся чотгоры, которых местные казаки и крестьяне называют убырками. А потом мимо дацана проехали вы, и ширетуй третьим глазом увидел, как над вами, князь, парит светлый –сагаан-тенгри по-здешнему.
– Боюсь, без третьего полушария мне вашу речь не понять, Дементий Иванович.