Бомба для братвы [= Мастер взрывного дела]
Шрифт:
Поэтому квартира пока пустовала.
В непонятно чьей квартире Митрофан Семенович вставал на ноги, проходил в комнату и быстро переодевался. В благообразного старичка. Или его внука. На этот раз во внука.
Он напяливал на себя «адидасовский» спортивный костюм, надевал «адидасовские» кроссовки и черную кожаную куртку с металлическими заклепками. Подбородок, щеки и рот, чтобы спрятать свой возраст, заклеивал бородой и усами. Поверх своих волос насаживал парик, изображавший давно не мытую и нечесаную шевелюру. На плечо взгромождал здоровенный муз-центр. И еще распрямлялся,
Потом забрасывал в рот сразу пять подушечек «Орбит» без сахара и, шумно чавкая и врубая на полную мощность музцентр, выходил на улицу.
Он не прятался. Потому что чем меньше он прятался, тем меньше его замечали.
— Хай! Чувиха! — орал он первой встретившейся ему на дороге четырнадцатилетней, еще детского вида, прохожей. — Потрясемся под музон?
— Ты чего, дядя? — удивлялась школьница. — Вам же лет тридцать.
— Молодость это не возраст. Это состояние души! — резонно возражал панкующий переросток. — Ну так потрясемся или нет?
Школьница смущенно хихикала и убегала.
— Тебе же хуже! — орал ей вслед отвергнутый партнер по тряске. И шел на улицу, вспугивая громовыми раскатами музыки окрестных кошек и воробьев.
По пританцовывающему полупанку лениво скользили глаза двух кого-то ожидающих на скамейках парней. Одного, ожидающего возле первого подъезда дома. И другого, ожидающего возле последнего.
Панкующий гражданин Степанов шел к ближайшему телефону-автомату и набирал известный ему номер.
— Я насчет обмена. Четырехкомнатной на две двушки. Я вам на прошлой неделе звонил.
Звонок по этому конкретному телефону обозначал необходимость встречи. Его со своим Куратором. Или с кем-то еще, кого посчитают нужным к нему подослать.
Сидорчуку Митрофану Семеновичу необходимо было ответить на несколько очень заинтересовавших его в последнее время вопросов. В том числе и о часами сидящих на приподъездных скамейках молодых людях.
— Назовите, пожалуйста, ваш адрес.
Степанов называл адрес. Кому надо — очень известный адрес. Кому не надо — совершенно бесполезный, обозначающий совсем не то, что было продиктовано.
— Что бы вы хотели?
— Я хотел встретиться с одним из вариантов обмена.
— С каким?
Степанов назвал еще один адрес.
— Хорошо. Я перезвоню данному варианту. И договорюсь о встрече. Спасибо, что вы позвонили нам, — благодарил за внимание к фирме приятный женский голос.
Вполне вероятно, что даже не представляющий, кому, что и для чего передающий голос. Вполне может быть, свято верящий, что подыскивает страждущим согражданам подходящие варианты обмена. Не исключено, что был действительно подыскивающий обмены. А заодно выполняющий роль почтового ящика.
Степанов заканчивал разговор и смотрел на часы. Кассета должна была крутиться еще двадцать две минуты. Но он должен был объявиться дома раньше.
Через пятнадцать минут нагруженный купленной в киоске упаковкой баночного пива Степанов возвращался в свою квартиру. И, снимая на ходу «адидасовские»
— Ну что? Наелась? — спрашивал магнитофонный Митрофан Семенович магнитофонную кошку.
— Мур-р-р-ррр, — отвечала магнитофонная кошка.
— А ведь другой бы о тебе не позаботился. Другой бы о тебе забыл, — корил неблагодарную животину ее хозяин. — Другой бы пнул в сердцах…
Сидорчук осторожно останавливал кручение магнитофонной ленты.
— …А я хоть бы раз! А почему? Потому что люблю тебя, дуру. Как прямо родную. Потому что больше, кроме тебя, у меня никого нет… — продолжал бубнить живой Митрофан Семенович. Который для того и бубнил, для того и приучал невидимых им соглядатаев к столь своеобразной манере общения самого с собой, чтобы иметь возможность покидать помещение… Продолжая оставаться в нем.
— Эх, киса, киса…
— Точно, больной! — высказал свое мнение отслушивающий запись наблюдатель. — Правильно шеф сказал. На таких надо в общество охраны животных жаловаться. За издевательство в форме… занудства.
— И в общество охраны людей. За издевательство над людьми.
— Над какими?
— Над нами с тобой…
Глава 26
Полковник Трофимов очень внимательно изучал полученную им почту. От майора полученную.
Он читал показания подозреваемого в воровстве прапорщика, данные им официальному следствию. И его чистосердечные признания, и рапорт подсаженного к нему в камеру сексота. Разница между документами была существенная. В первом случае прапорщик все отрицал и все валил на бюрократическую путаницу, возникшую в многочисленных и противоречащих друг другу отчетных документах. Во втором — все признавал.
Воровство было не доказано. Но воровство было. Воровство было, но наказать за воровство было нельзя.
Из-за нехватки у следствия доказательств. Им бы показания сексота к делу пришпилить. Но присовокупить показания секретного сотрудника к делу было затруднительно. Потому что операция по его внедрению в камеру и в сознание подозреваемого проводилась частным порядком. Без согласования с прокурором. Просто майор по своим каналам договорился поместить одного своего приятеля в нужную ему камеру. И вытащить оттуда после выполнения задания. Отчего вся данная операция стала носить сугубо противозаконный характер. И не могла быть принята во внимание трибуналом. Несмотря на полученное чистосердечное…
Но, честно говоря, полковнику было наплевать на прапорщика. На то, что он избежит ответственности за свершенное им преступление. Или не избежит. Полковника интересовало не возмездие за воровство, но сам факт воровства. Его потенциальная возможность.
Он был разведчиком и к случаям правонарушений как к таковым относился философски. Разведчик на каждом шагу что-нибудь такое нарушает. Что другие запрещают. Если он нарушает это на территории противника, то это нарушение зовется доблесть. Или даже героизм, если просто к нарушению было добавлено еще несколько трупов.