Бомба. Тайны и страсти атомной преисподней

Пестов Станислав Васильевич

Ему пробовали втолковать, что он самодостаточен для решения такого простого вопроса, но Юлий Борисович боязливо отнекивался…

Впрочем, потом что-то, видимо, произошло вечером Харитон сел в свой персональный вагон и к утру был в Москве. С помощью дружественной киностудии «Надежда» и ее режиссера Берлина эту встречу удалось заснять на кинопленку. Теллер тогда говорил, что секретность в США вокруг ядерного оружия «наворочена» сверх всякой меры (знал бы он, что творилось в СССР!), что он борется за отмену драконовских мер, хотя и подчиняется пока им. По его мнению, секретность (да и то — все лишь в технологии) должна длиться не более шести месяцев.

Юлий Борисович на той встрече выглядел испуганным,

говорил общие слова или что-то нечленораздельное. В общем, не то что дискуссии, но и простого разговора не получилось. Хотя, наверняка, ему хотелось очень много спросить у человека, сделавшего также неимоверно много для того, чтобы на противоположном политическом полюсе появилось смертельное для планеты оружие. Но боязливость взяла и тут верх.

Хорошо зная эту черту характера Харитона, ему в свое время принесли на подпись состряпанное в недрах КГБ письмо с осуждением академика Сахарова, когда тот стал в оппозицию партийной номенклатуре и правительству СССР. И Юлий Борисович подписал тот пасквиль, хотя в душе был согласен со многими высказываниями Сахарова. Подписал из чувства боязни не угодить номенклатуре — в то время, когда менее защищенные от возможных репрессий ученые, отказались поставить свою подпись. Подписал в компании «квасных патриотов», которые возликовали от сочиненного еще одного доноса.

Нецензурные телодвижения

Но особо печальную роль пришлось сыграть Юлию Борисовичу в истории с цензурой — запретом публикации в журнале «Вопросы истории естествознания и техники». (ВИЕТ).

Дело в том, что КГБ рассекретил кое-какие документы по атомному шпионажу 50-летней давности, но сам этот факт держал в секрете, хотя автор опубликовал в периодике многое и основное из рассекреченного — еще в 1989 году.

Но вот в 1992-ом ветеран-разведчик Яцков, который добывал атомные секреты в США, принес эти документы в журнал ВИЕТ. Документы рассекречены, цензура отменена, — казалось бы, бери и печатай. Но у постсоветских журналистов еще крепко сидело в сознание желание подстраховаться, получить одобрение начальства. И материалы отправляют профессору Игорю Головину — одному из ярких представителей клана «квасных патриотов». Тот пришел в состояние шока, но «добро» на публикацию, в конце концов, дал.

Несколько удивительно, что Головин был шокирован — это, правда, требует пояснений. Игорь Николаевич был автором первой и к тому времени почти единственной брошюрки о Курчатове. В ней он постарался больше скрыть, чем рассказать об атомном проекте СССР. Следуя этой лжеистории, партия и ее славный ЦК повелели, ученые хором рявкнули: «Бу сделано!» и атом покорился! Не было ни подлости, ни гадостей, ни доносов, ни массовой гибели людей — «Ни тебе авансов, ни пивной. Трезвость, всюду трезвость!» — как писал певец социализма Маяковский.

Готовя публикацию подлинной истории ядерного оружия, автор не мог не обратиться к Головину. Мы сидели и беседовали в двухэтажном особняке профессора (таких еще не было у новых русских), дарованном ему непонятно за какие заслуги — яркого и заметного следа в атомном проекте он не оставил, но зато азартно травил молодого и талантливого конкурента Олега Лаврентьева и добился-таки закрытия самого перспективного направления в «термояде». Впрочем, все это описано выше…

Автор расспрашивал Головина о заключенных и стройбатовцах, которые в невыносимых условиях строили закрытые города и объекты, за что оставшихся в живых сослали на Колыму — «чтобы меньше болтали». Спрашивал о частых авариях и напрасных жертвах, об информации разведки, добытой за рубежом, о первом ректоре на немецком уране и многое другое. Надо сказать, что вопросы в итоге вызвали совсем не шок, а неописуемую ярость.

— Этого не может быть, — вскричал

Игорь Николаевич, — потому, что этого никогда не было. Партия и ее ЦК повелели, мы рявкнули и т. д. и т. п.

— Но ведь первая бомба была копией американской…

— Откуда у вас эта информация? — впился в автора прокурорским взглядом Головин. И не дожидаясь ответа, вдруг заявил с просветлевшим лицом. — Я знаю, это Антонов-Овсеенко вас настраивает. Сплошное очернительство, сплошная клевета. Вы лучше описывайте героические дела и поступки для воспитания молодежи. Пришлось показать ему кое-какие документы и сообщить, что с Антоновым-Овсеенко автор незнаком.

На следующий день Головин прислал письмо, в котором извинялся за грубость и вспыльчивость, но по-прежнему предупреждал: «Не слушайте Антонова-Овсеенко, не было ни разведданных, ни зеков, ни урана немецкого. Партия и ее ЦК повелели… и т. д. и т. п.»

И вот в 1992 году яркий представитель темных «патриотических» сил соглашается на публикацию давно известных ему сведений и документов, изображая при этом изумление и шок.

Но журналистов редакции распирают верноподданические чувства, и он почтительно уведомляют о готовящейся публикации Харитона. Дескать, извольте видеть — какие мы угодливые, готовы подставить любую даже нецензурную часть, коли вам захочется пнуть… Итак, зимой в редакции появились материалы, а осенью тираж отпечатали.

Шумный скандал

Вот тут и начались пинки. «Квасные патриоты» застращали Харитона и тот от испуга велит редакции запретить публикацию. Вскоре «опомнился» и Головин:

— По этой публикации атомную бомбу может сделать любой, кто захочет, — нагнетает Игорь Николаевич.

Поступают возражения (вопреки Закону о печати) от Минатома и от КГБ, который сам и рассекретил документы. Минатом считает, что документы № 12 и № 13, где описывается конструкция самого первого, уже давно устаревшего заряда, являются нарушением Договора о нераспространении ядерного оружия. На это же намекает и иезуитское письмо КГБ, подписанное Юрием Кобаладзе, которого не зря зовут просто Коба.

Ну и, наконец, зашумел и прислал грозный, но незаконный запрет вице-премьер Шумейко, известный своим активным неучастием в делах «Властелины». Он требует не допустить рассыл и выдрать листы с документами № 12 и № 13.

Но часть тиража уже ушла в Петербург, за рубеж и в Сибирь. Кроме того, автор, много лет проработавший директором разных издательств, как профессионал уверяет, что порядочная часть тиража печатной продукции всегда разворовывается. Крадут, чтобы почитать на дармовщинку, чтобы перепродать потом, раздарить друзьям. Крадут потому, что в издательствах нечего больше красть, а советский человек не воровать не приучен. Определенное количество журналов ВИЕТ уже украли, но когда узнали, что издание запрещено, тащить стали пачками. В итоге на складе осталась только половина тиража.

За журналистов ВИЕТ заступились российские и зарубежные издания, что вызвало в редакции вздох облегчения, уняло дрожь в коленках и медвежью болезнь — они начали тянуть с «выдиранием» крамолы. Тянули до тех пор, пока не закончилась, не отшумела бесславная карьера г-на Шумейко, и, наконец, последовал звонок со склада — забирайте, мол, свои жалкие остатки тиража…

История с истерией

И тут собственно возникает неизбежный вопрос — а из-за чего весь этот шум? В серьезность требований изъять документы № 12 и № 13 не верит никто — ни сами «квасные», ни охмуренный ими патриарх. То, что Юлий Борисович брякнул с испугу, противоречит его собственному мнению, которое было широко опубликовано (текст этой публикации, кстати говоря, редактировал и подписывал сам глава Минатома Михайлов):