Бомж вера

Окулов Максим

Я подошел к иконе и вгляделся в лик человека, изображенного на ней. Мурашки побежали по моей спине. Такого проникновенного и одновременно грозного взгляда я еще не встречал. Я инстинктивно опустил глаза, что не случалось со мной даже на допросах у зверских следаков.

— Ну, а чего уж сделаешь? Ладно, ты не серчай, — бубнил я шепотом. Рука, державшая свечу, подрагивала, огонек долго не хотел загораться.

— Бывает, что и не работает, имей в виду, — неожиданно раздалось за спиной. Я вздрогнул и обернулся.

Священник

был неказист: ниже среднего роста, тощий, с узким лицом и жиденькой рыжей бороденкой. Во всем его облике большими были только глаза — круглые, карие. Эти глаза смотрели на меня тогда почти также, как смотрела бомжиха.

— Чё? — Опешил я.

— Не работает, говорю, бывает. Поставит «браток» свечку, а потом хоронить привозят.

— А чё работает?

— А ни чё! — В тон мне ответил батюшка. — Человеком надо быть, тогда и жить будешь.

— Ага, — я вздрогнул — горячая восковая капля упала на руку. — Так, эта… Не надо чтоль ставить… Ну, свечку-то?

— Ну почему не надо. Ставь, конечно, и святому молись, проси его, только и сам не плошай. И сколько кинул с барского плеча?

— Чего?

— Денег сколько дал за свечку?

— Полтинник грина.

— О! Щедро. И, думаешь, Богу твой полтинник так нужен? — В глазах священника заплясали озорные искорки. Я вспомнил взгляд любимой учительницы — Розы Семеновны. Она преподавала русский язык и литературу.

— А чё, вам он не нужен, — так и повелось потом у нас с отцом Василием: он обращался ко мне на ты, а я же не мог ему тыкать. В то время, наверное, этот священник был единственным человеком, к которому я обращался на вы.

— Мне-то нужен, понятно. Вон в храме полно работы.

— Ну вот, а чё тогда…

— Чё, чё… За полтинник спасибо, но для Бога не это самое важное, не это Ему нужно от тебя.

— А чего нужно? Я могу и больше дать.

— Сердце Ему твое нужно, понимаешь? Любовь, как любовь к Отцу.

— Ну так я Его и не видел никогда.

— Но сюда пришел? Ты же не в музей пришел и не в картинную галерею, просить дух Гитлера или Сталина о помощи, так?

— Так.

— Значит, понимаешь, что есть Он? И не просто есть, а и помочь может?

— Ну да, и братаны говорят.

— Вот и слушайся Его, не как зверь, а как человек.

— Ага, понятно, попробую. — Я поставил свечу, развернулся и зашагал к выходу, вздохнув с облегчением, уж больно неуютно было под этими взглядами — попа и святого с иконы.

— Поблагодарить не забудь!

— Чё? — Я обернулся.

— Поблагодарить, говорю, не забудь, если жив останешься, — священник смотрел на меня с грустью, — как имя твое?

— Толян.

— Иди с Богом, Анатолий.

В тот раз все обошлось. Я убедил братанов, что не стоит устраивать мочилово. Мы вполне можем договориться и принести друг другу пользу. Так и вышло. Только через месяц я появился в храме отца Василия. Он узнал меня сразу.

— Здравствуй Анатолий! Рад тебя видеть. Что, послушался, видать?

— Кого? — Я опять растерялся. Батя говорил простые слова, но я никак не мог сразу понять смысл сказанного.

— Бога, Кого еще.

— А он мне, типа, чё-то говорил?

— А как же. Ты же в храм пришел, свечку поставил, помолился… Ладно, проехали. Ты по делу?

Поразительно! Мне часто казалось, что поп Василий читает мысли людей. Да, я пришел к нему по непростому делу. Наши решили наехать на одного барыгу, который обосновался на территории храма. Тогда мне удалось ситуацию разрулить, хлебопека оставили в покое.

Я частенько заезжал в тот храм, пока поп Василий не умер от инфаркта. Молодой был — слегка за сорок. Мне его очень не хватало. А сейчас Вера… Ее взгляд…

На следующее утро я привычно притормозил на Бережковской набережной. Вера стояла у парапета и смотрела на Новодевичий монастырь.

— Привет аборигенам, — я подошел к Вере и протянул плошку с пельменями. — На, поешь, пока теплые.

— Вот спасибо. Давно мечтала о пельмешках. — Бомжиха села по-турецки и стала с аппетитом есть. — Форма странная, самолепные что-ли?

— Ага.

— Жена лепила?

— Жена… Сам я, для Пашки. Он у меня их очень любит. Я иногда в воскресенье засяду на пол дня — тесто сделаю, фарш накручу и леплю. Люблю это занятие — успокаивает. А жену готовить не заставишь. Она на меня как на придурка смотрит. Говорит, в ресторан заедь, да купи. Оно, понятно, в ресторане тоже пельмени хорошие, но не свои.

— Ух ты! Выходит, ты, Толенька, готовить умеешь?

— Да нет. Так, кое что. Вот пельмени — мое любимое, коронное блюдо.

— Что есть, то есть! Вкуснотища! — Закончив с пельменями, Вера через край плошки допила остатки бульона с растопленным сливочным маслом и блаженно прикрыла глаза. — Ой, спасибо! Ой, утешил! Давно так вкусно не ела.

— На здоровье. — Я аккуратно присел рядом, подстелив на матрац газету.

— Что? Проблемы у головорезушки? — Вера серьезно смотрела мне в глаза.

— Да как тебе сказать… — Я поведал вкратце историю с пионерским лагерем. — Вот, теперь думаю.

— А что тут думать? Я так понимаю, у тебя ответ уже готов. Разве нет?

— Нет. С чего ты взяла?

— Разве? — Бомжиха прищурилась от яркого солнца, выглянувшего из-за туч. — У тебя разве есть сомнения, что дело это нехорошее? Что не стоит отбирать этот пионерский лагерь?

— Да, в общем… Нет, но…

— Это понятно! Про «но» понятно! Разве бывает без «но» что-то в нашей жизни!? — Вера рассмеялась. Смех у нее был заразительный — звонкий, радостный, я тоже улыбнулся.