Бонсай
Шрифт:
Пятое октября. Снова в этом рабском заведении. Побег, однако, все же удался. Я успел на последний поезд в Копенгаген. Три месяца на билет копил. То есть все это время никаких сладостей и кино. От Центрального вокзала долго шел домой до Нюеландсвай, позвонил в мамину дверь. Было четыре часа ночи. Не лучшее время. Но я ждал, что она, невзирая ни на что, мне обрадуется. Она всегда пишет, что ужасно скучает и хочет меня видеть. Мама спустилась к двери в ночной рубашке. Белой с кружевами, которую подарила наша квартирантка, толстая оперная певица (при маме этого говорить нельзя, но она самая настоящая толстуха и все время хочет посадить меня на колени. Гадость). Мама,
P.S. Перепонка срослась. Мама по телефону переживала, сказала, чтобы я никогда больше так с ней не поступал».
Стефан встал и продолжил читать про себя. Нина слышала историю побега от матери Стефана, которая, будучи уже в весьма преклонных летах, до сих пор терзалась муками совести из-за того, что в приступе ярости отослала его обратно в интернат. Элин сидела, сложив руки на животе и глядя на костер, чей сильный жар напоминал о добрых старых временах перед печкой, о зимнем тепле среди лета. Тихий сдавленный смех Стефана пробудил их от задумчивости. Он смотрел на них, то на одну, то на другую, а в глазах светился почти веселый огонек.
— Ну-ка послушайте вот это, и я больше не буду вас мучить: «Я написал пьесу, которую назвал „Поросенок Матис и украденные булочки“. На коробке из-под овсянки были нарисованы четыре фигурки: Поросенок Матис, Папаша, Мамаша и Двоюродный братец. „Придумай свою историю“ — было написано с восклицательным знаком! Я почувствовал, что обязан принять предложение. Не могут же бедные актеры кукольного театра оставаться в подвешенном состоянии, без истории. Они взывали ко мне тоненькими голосками, которые слышал только я: „Вдохни в нас жизнь, оживи нас!“. Я вырезал их и поставил на стол в игровой комнате.
Самое сложное — то, что Поросенок Матис нес чашку с круглыми шариками. Я решил, что это булочки, которые испекла его мать. Но что мне делать с этими булочками, ведь ему придется таскать их с собой на протяжении всего представления. Противно, когда тебя связывают по рукам и ногам какие-то скучные булочки. Как путы на ногах у меня и у Поросенка Матиса.
Я просто бредил этими четырьмя персонажами. Они жили во мне. Я был их домом. Предавая их, я предавал самого себя. Я не мог по утрам есть овсянку, приходил в класс голодным. Везде носил с собой эту семейку. Меня преследовали их голоса. То отчаянные и громкие. То шепчущие и умоляющие. По ночам мне снились булочки. Днем я думал только о булочках и не мог сосредоточиться на уроках. Учителя отступились от меня и посадили за самую дальнюю парту, разочарованные предательством лучшего ученика.
Внезапно посреди урока Закона Божия Мамаша сказала: „Кто украл мои булочки?“ Добродетельный братец ответил: „Я видел, как Поросенок Матис бегал с ними по двору“. — „Это ему даром не пройдет!“ — воскликнул Папаша и схватил свой дробовик с вешалки в прихожей. Началась охота на Поросенка Матиса. Его быстро поймали и заставили
Смягчающим обстоятельством было то, что он не успел съесть ни одной булочки. Мамаша их пересчитала. Все двадцать одна были на месте. Начался семейный суд. Приговор был суров. Украденные булочки прилипнут к нему навечно.
В конце Поросенок Матис стоит на сцене один, прикованный к своему преступлению. Он обещает исправиться: „Мама, я никогда так больше не буду. Я буду хорошим мальчиком“. Но призывы к маме не помогают. Ему не избавиться от булочек. Он стоит и плачет. Я не мог ему помочь. Я просто решил задачу, найденную на упаковке из-под овсянки.
После „Поросенка Матиса“ я больше не был собой. Я стал поросенком. И решил спасти его и себя от печального конца. Он должен научиться петь. Каждый день после обеда я шел в лес и упражнялся. Поляна в лесу была моей сценой. Я пел свои жалобные песни букам. Огромные, молчаливые богатыри простирали ко мне свои руки. Я пел в хоре с кронами деревьев под аккомпанемент ветра.
Перед каждым вокальным поединком с деревьями я произносил последнюю реплику Поросенка Матиса и плакал его горькими слезами, а ветер осушал мои щеки. После песни я кланялся деревьям, и они благосклонно приседали в реверансе. Теперь с ним покончено. Придется ему справляться самому». — Стефан закрыл дневник. — Мне надо было стать драматургом. Может, мне лучше было бы жить тихой и мирной семейной жизнью, как ты, малыш. Ты всегда как сыр в масле каталась, пока другие шли в жестокий мир и получали оплеухи.
— Сколько тебе было, когда ты это написал? — спросила Нина. Она любила мальчика из дневников и хотела его себе.
— Лет, должно быть, двенадцать или около того. Немного ребячливо написано. Но я и по сей день такой.
— Запас слов совсем как у взрослого.
— К тому времени я прочитал всю «Илиаду» и «Одиссею».
— Ты когда-нибудь показывал пьеску зрителям?
— Да, маме. Ей было весело.
— Вы собираетесь что-нибудь делать или передумали? — спросила Элин и этим «вы» как бы отстранилась от них.
— И то правда, детка. Больше тянуть нельзя. — Стефан ласково посмотрел на нее и протянул тетради. Не мог сам привести в исполнение смертный приговор мальчику, который был им самим, а теперь навсегда исчезнет в пламени.
Элин стояла боком к грилю. Мягкий силуэт округлого живота вырисовывался в вечернем мраке. Будучи всей душой против, она положила первый том жизни своего отца на гриль. Вместо того чтобы загореться, тетради сработали как огнетушитель. Жесткие переплеты, казалось, отталкивали огонь. Элин наклонилась, вынула тетради и открыла их, чтобы огонь смог добраться до тонких, убористо исписанных страниц дневника, принадлежавшего мальчику из интерната.
Нина следила за движениями Элин и не могла оторвать о нее глаз. Если бы она только попыталась отговорить Стефана от идеи сжечь дневники или хотя бы отложить казнь, чтобы у него было время подумать. А теперь поздно, тетради брошены в огонь, и она упрекала себя. К чему такая спешка? Разве у Стефана уже есть план собственной смерти? Она не смела додумать мысль до конца.
— Тетради трудно сжечь, они очень медленно горят, — сказал Стефан с некоторым удовлетворением в голосе.
— Значит, хорошо, что у нас есть целая неделя, — ответила Элин, поправив дневники кочергой. От гриля поднимался густой черный дым. Она закашляла, на глазах выступили слезы. Ребенок сильно толкался. Пришлось присесть, уступив место возле гриля матери. Нина положила сверху щепок, огонь вспыхнул и принялся поедать тетради изнутри. Страницы съеживались и обугливались.