Бонсай

Торуп Кирстен

Молчание было их общей стихией, океаном, разделяющим два разных континента, с разным климатом, растительностью и ландшафтом. Два материка, когда-то имевшие сообщение, одно небо, луну и созвездия, теперь откололись друг от друга. Природная катастрофа или, может, просто миллионы лет геологического развития оторвали друг от друга Старый и Новый Свет и дали место водным массам океана.

В попытке обрести друг друга вновь они покинули свои континенты и нырнули в глубины океана, к коралловым дворцам, охраняемым гастроподами и сердцевидками. Синхронные движения их тел передаются через океан, превращаясь в

тихую жалобную песню разлуки, смех и возгласы тех кратких счастливых мгновений, когда эти два континента были симбиотическим единством, а картина мира — целостной и неделимой.

Слабое эхо воспоминаний настигало их сквозь накатывающие волны и неумолимый грохот прибоя, обрушивающегося на изрезанное скалистое побережье нового континента, и отражалось от величественных песчаных пляжей Старого Света. Океан не значился на карте мира, но был прочерчен в атласе тел, в каждой клетке, каждом кровяном тельце и скопирован в комнате смеха, именуемой сознанием.

Древнегреческий миф о любящих, которые некогда, до начала мира, составляли одно тело, которое в день создания разрубили на две половины, мужчину и женщину, эти любящие, обреченные на томление по райскому слиянию, в истории Нины были матерью и дочерью.

Они поставили велосипеды на парковке и стали спускаться по пляжной дорожке. Нина чувствовала, как грациозные движения Элин заставляют воздух вибрировать, лаская ее щеки и плечи. Воздушный океан окружал их подобно вездесущему шелковому покрывалу, сотканному для уменьшения любовной боли. Нежный летний ветерок завязывал банты в их волосах.

На пляже было много отдыхающих. Они нашли дюну, где могли побыть одни. Элин намазала живот жирным кремом и легла на спину, закрыв глаза. Нина не стала ее беспокоить, пошла купаться. Она поплыла от берега. Хотелось избавиться от запаха обугленных дневников, пропитавшего кожу и волосы. Переплыть пролив и лечь на чужие скалы, далеко-далеко от вечеров у гриля, и стопок дневников на столе, и пепла, от них оставшегося, когда все наконец закончилось. Она сама была огнем необжигающим. Языками пламени, униженно лижущими страницы и умирающими со вздохом, полным отчаяния.

Она видела себя, возлагающую тетради на гриль, одну за одной. С каждой тетрадкой на шаг приближающуюся к смерти. Она сжигала своего любимого, кусок за куском. С неистовым упрямством вечер за вечером приносила его в жертву на костре. Он сам ее об этом попросил. Но почему она не отказалась выполнить за него работу палача? Хотела таким образом подтвердить чувство близости, вызванное бесконечным, разделяющим их расстоянием?

Нина пробежалась вдоль берега под высоким невидимым небом, мимо играющих у кромки воды детей и семей, собирающих свои зонты и круги. Когда она вернулась к дюне, Элин уже проснулась. Потянувшись, со свежими силами, отдохнувшая, она сказала, что ей снился чудный сон.

— А теперь пора возвращаться домой, кормить старичка, — продолжила она со снисходительной легкостью. Встала, вытряхнула песок из волос. Вот так, прочно стоя на песке длинными узкими ступнями, она казалась Нине картиной самой Матери Земли. Нина подняла велосипедную корзину, в которой лежали купальники. Но Элин настояла на том, чтобы нести ее самой.

— Дай мне. Ты же тащишь на себе папу, — сказала она с ангельской кротостью и пошла вверх по склону. Нина следовала за ней по пятам.

— Тебе хватает забот с ребенком, — сказала она, пытаясь объяснить распределение труда.

Дома в саду их нетерпеливо ждал Стефан. Он скучал в одиночестве, хотя днем разговаривал мало, в основном сидел, углубившись в Пруста. Но теперь вот отложил книгу и высматривал их подслеповатыми глазами. Терзался страхами: вдруг с ними что-то случилось, или они по неосторожности попали под машину, или Элин упала и потеряла ребенка. Завидев их на дорожке, подозвал и попросил рассказать о пляже. А поскольку рассказывать было нечего, разве что Элин спала, а Нина плавала в Швецию, он разочарованно уткнулся в свою книгу. Они снисходительно отнеслись к плохому настроению Стефана, обычно он скрывал его под напускной бодростью и ухарством, напоминая этим свою мать.

Он что, правда соскучился за те неполные два часа, что их не было? Об этом Нина с Элин говорили на кухне, готовя ужин. Может, болезнь его смягчила, сблизила с ними? Столько вопросов, на которые у них нет ответов. Ведь он всегда был так от них далек, занятый своей сложной жизнью, карьерой и поздно пришедшим успехом. К большому сожалению Элин, даже внук не интересовал его. Стефан любил ребенка в умеренных дозах. В плане чувств для него это было слишком обременительно. Внук мешал чему-то иному, большему, чем жизнь.

Нина во время приготовления пиши выпила бутылку вина. Алкоголь ослабил нервное напряжение, вызванное присутствием Элин. В этот последний вечер у нее было редкое чувство близости с дочерью. Внезапно Нине показалось, что отпуск закончился слишком быстро, мысленно она уже попрощалась с дочерью и заскучала. Элин озабоченно косилась на нее. В детстве ей слишком часто приходилось видеть мать пьяной и больной.

— Тебе уже хватит, мама, — сказала Элин, когда Нина собралась открыть еще одну бутылку.

Осталось всего несколько дневников. Пока Элин накрывала на стол, Нина разжигала гриль. Ей хотелось покончить со всем этим до десерта, чтобы вечером спокойно посидеть с любимыми людьми. Огонь разгорался хорошо. В нетерпении она положила на гриль сразу все дневники, и пламя тут же погасло. Пришлось начинать все сначала. Элин, взявшая на себя роль хозяйки, угощала родителей. Ее хорошее настроение заражало, и даже аутодафе прошло легко и без задержек. Нина курсировала между грилем и столом. Только Стефан оставался на месте. Задумчивый и молчаливый, он, по-видимому, получал удовольствие от всей этой суеты вокруг него. Ел больше обычного, положил себе две бараньи отбивные. Элин похвалила его аппетит и сказала, что надо хорошо питаться и когда он вернется домой. Он пообещал ей следить за здоровьем.

— Правда, скучно заниматься собой в этом плане, но ради вас я готов, — произнес он.

Этот слишком короткий вечер для Нины стал частью вечности. Она мечтала, как бы им втроем куда-нибудь съездить, когда Стефан придет в норму. Ее мечтания были прерваны подъехавшим автомобилем с сидевшей в нем парой молодых актеров, которых Стефан взял в театр, вступив в должность главрежа. Они стояли у машины, не решаясь подойти. Лицо Стефана омрачилось досадой. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь видел его в таком жалком состоянии. Он любил общество, только когда был в хорошей форме.