Бонжур, Антуан!

Злобин Анатолий Павлович

Они стояли и смотрели, как я надрываюсь в бессильной ярости и тоске. Иван пытался меня образумить.

– Ладно, Виктор, хватит тебе, вставай. У тебя же кровь идёт, вставай. Антуан хочет что-то тебе сказать.

На руке и впрямь выступила кровь, ладони сделалось больно.

Я недвижно прижался к земле щекой. Что было на мосту? Земля молчала. Земля сообщала мне о своей тайне, но не раскрывала её.

Я сел, поджав ноги. Снова я был в лесу и видел, что этот лес прекрасен. Скрытая ветвями, восторженно кричала сорока. Зелёные сосны вздыбились над скалой, ветви их свадебно

соединились, и солнце подступало к самым глазам, неистово ослепляя их.

Они продолжали смотреть на меня. Я виновато улыбнулся Антуану, потряс ладонями, облегчая их от боли.

Антуан ободряюще улыбнулся.

– Он спрашивает, – сказал Иван, – продолжать ли ему рассказ? Может, лучше дома поговорим, когда ты успокоишься?

– Все, ребята, я в полном порядке. Было и прошло, теперь порядок. – Я вскочил и снова помотал руками.

– Тогда слушай внимательно, – продолжал Иван. – Он говорит, что Борис лежал здесь в странном виде. Антуана это сильно поразило.

– А конкретно?

– У него не было лица, всё было обожжено, узнать невозможно.

– Обожжено? – удивился я. – Чем? И почему Антуан так думает?

– Он этого не знает. Обожжено огнём – и все тут. Кроме того, Борис лежал на спине, и все карманы у него были вывернуты. Антуан хотел забрать его вещи, но в карманах ничего не оказалось. Петрович лежал рядом, у Петровича карманы не были вывернуты.

– Подумаешь, какое дело! – отмахнулся я. – Немцы вполне могли обшарить карманы. А Петровича не заметили.

Антуан с сомнением покачал головой, но спорить не стал. Боль в руке ещё не совсем прошла, и на глаза временами накатывался туман. Белый камень, возле которого когда-то лежал отец, то расползался зыбким пятном, то снова становился белым камнем. Я нагнулся, потянул на себя конец пулемётной ленты, но земля цепко держала её. Я дёрнул сильнее. Земля разошлась змеистым швом. Лента оказалась довольно длинной, и вся она была расстреляна. Куда улетели те пули? Я потряс ленту, чтобы обить землю, и она распалась на два куска. Антуан поднял второй кусок, обтёр руками. Я смотал ленту в клубок – вот и все моё «наследство».

– Послушай, Антуан, – спросил я, – а ты сам-то каким образом в хижине у «кабанов» оказался?

Шульга перевёл мой вопрос, и Антуан громко рассмеялся. Они быстро заговорили. Я ждал.

– Ты, наверное, только сейчас подумал, что Антуан и есть тот самый предатель, – сказал Иван и тоже засмеялся. Он говорит, что всё время ждал, когда ты спросишь его об этом. Он говорит, что ихний комиссар Мегрэ первым делом дал бы ему такой вопрос. Наверное, ты посчитал его шпионом, ведь Антуан знал дорогу до «кабанов» и мог показать её бошам.

– Вот это выдал текст, – я тоже засмеялся. – Я ж не Мегрэ. Да и сам Мегрэ тут ничего не распознал бы: двадцать четыре года прошло, никаких вещественных доказательств, только лента пулемётная, фляга да нож.

– Какой нож? – уставился Иван.

Я показал ему нож из хижины.

Антуан начал говорить. Иван послушно переводил.

– Он говорит, что сначала ты сам должен угадать, как он попал в эту хижину.

– Откуда я знаю? Наверное, отец приехал к ним в Ворнемон. Дела какие-нибудь.

– Антуан

даёт тебе Гран-При: ты угадал. У Бориса были партизанские дела. Тогда Антуан ещё ничего не знал про хижину и думал, что больше никогда не увидит Бориса. Но рядом с его домом у леса стоит отель, и однажды ночью Антуан услышал, что партизаны приехали туда на машине делать реквизицию. Он побежал к ним, чтобы они взяли его в свой лес. И это были «кабаны». Борис узнал Антуана, они обнялись. В то время уже и у них в Ворнемоне был партизанский отряд, им командовал отец Антуана Эмиль Форетье. Антуану было тогда семнадцать лет, и отец не брал его на саботажи и не давал оружие. Антуан был только связным. И он хотел убежать в лес, чтобы стать настоящим партизаном. Но Борис тоже сказал: «Мы не можем взять тебя с собой, подожди, когда ты ещё немного вырастешь. А пока носи продукты и табак в нашу хижину». Ихний командир, которого прозывали Масон – я правильно говорю: Масон, может, надо сказать по-нашему: каменщик? Правильно? Тогда Масон заупрямился и не хотел показать Антуану, где хижина. Но Борис сказал: «Мы можем ему доверять, как себе». Они показали ему хижину, и Антуан ходил туда с продуктами. Тогда он и познакомился со старым Гастоном…

– Интересная картинка, – перебил я, подходя к ближней сосне. – Взгляните сюда, друзья. Вам это ни о чём не говорит?

На высоте человеческого роста на шершавой коре были отчётливо вырезаны ножом две буквы, конечно же, те самые M и R.

Антуан присвистнул и принялся бродить вокруг сосны, принюхиваясь. Потрогал руками надрез и снова присвистнул.

– Чему вы удивляетесь? – спросил Иван.

– Те же самые инициалы, что и на ноже. Тебя это не удивляет?

Иван сосредоточился и тоже подошёл к сосне. Разрезы на коре не были свежими, это было видно невооружённым взглядом. Но кто мог это сделать? И зачем это понадобилось?

– Это вырезано много лет назад, – объявил Шульга.

– Нет, – возразил Антуан. – Буквы вырезали в начале лета, потому что в надрезах не видно следов смолы.

– Ты говоришь так, словно я не понимаю дерева, – обиделся Иван. – Сосна слишком старая, она не обязательно должна давать сок.

– Пари, – предложил Антуан. – На сто франков.

– Мне остаётся лишь надеяться, – сказал я, – что я буду свидетелем того, кому достанется выигрыш.

ГЛАВА 7

В давние времена говаривали: точность – это вежливость королей. Наш просвещённый век и тут произвёл поправку: точность – вежливость президентов.

Мой президент, само собой, был сверхвежлив. Без двух минут десять янтарный «пежо» показался на нашем дворе. Рядом с президентом сидела женщина. Я подумал, разбежавшись, что сама мадам президентша прибыла, но женщина вышла из машины и заговорила по-русски, да ещё на певучем украинском говоре. Мы познакомились. Это была фрау Шуман.

Президент так и сверкал белоснежной рубашкой, перстнем, линзами фотоаппарата и даже синтетическим пером на шляпе личной переводчицы. Плащ от Бидермана, костюм от Анкоза – доступно и достойно. И разговор у нас пошёл самый что ни на есть изысканный.