Борьба незримая (Книга 2)
Шрифт:
Следовательно, подсознательно я все решил уже гораздо раньше. А сознание только закрепило совершившееся. Итак - я хочу на фронт и знаю в жизни только одно: что жить на белом свете уже само по себе - счастье.
Когда само слово "жизнь" возникает передо мной, перед глазами неуклонно появляется одна картина: ослепительно изумрудная, просвеченная золотом солнца упругая волна, на могучем, плавно-стремительном изгибе которой на фоне припавшего вдали к земле Аю-Дага детской игрушкой кажется наша "джонка"... И мы, пятиклассники, помнишь? Шутим о том, что от священной горы тавров совсем недалеко до Турции... И есть тайное удовольствие
А эта волна - жизнь.
Не знаю, почему меня вдруг так потянуло вспоминать нашу Тавриду... А ты помнишь, как мы, взобравшись на Мангуп-Кале, пили холодное козье молоко в хижине старухи-татарки? Это уже шестой класс... Как мы решили дождаться ночи в этом разоренном городе караимов? И сидели у дороги, пробитой в камне колесами древних телег, - возле врытого в землю, страшного кувшина для сбора дождевой воды? И вид ночного каньона?..
А наши вечерние верховые прогулки? Знаешь, "Трилистник огненный" у меня всегда ассоциируется с тобой и с этим неспешным ходом лошадей...
А что-то есть и в этом - по-взрослому писать письма? Когда ты получишь это, время остановится в нем на третьем часу ночи.
в 3-й день декабря 1916 года SEMPER TUUS С. Р. Scripsit"
...Побледневший от унижения Олька смял письмо в комок. Шифровки! Несколько отчаянным усилием воли отнятых у сна часов обернулись идиотской возней с ... детскими играми Сережки Ржевского. В эту минуту Олька способен был избить всякого, кто посмел бы спросить его о шифровках, обнаруженных им в квартире белого офицера. Самым унизительным было то, что по системе повторяющихся знаков он начал уже набрасывать алфавитную сетку, с радостно лихорадочной дрожью чувствуя, как она начинает проступать... Хорош бы он был, если бы, доведя дело до конца, еще через несколько часов смог бы прочитать какое-нибудь милое послание Френсиса Дрейка к Генри Моргану! Твою мать...
Впрочем, все это, конечно, не значило, что можно освобождать старуху. О возможности дыма без огня известно давно: черта с два эта Белоземельцева стала бы торчать здесь одна - французское посольство битком набито меняющими подданство...
– Ну так и быть, спрошу...
– донесся через дверь недовольный чем-то Динкин голос.
– Олег, тут ребята, школьники, уверяют, что важное дело.
– Ладно, давай!
В кабинет, подталкивая друг друга, но довольно решительно ворвалась тройка подростков лет тринадцати-четырнадцати - двое ребят и девчонка с короткими тугими косичками. Первая заговорила именно девчонка.
– Товарищ...
– она энергично тряхнула косичками и вопросительно посмотрела на Ольку.
– Абардышев!
– Бессознательно отметив явно восхищенные взгляды всех троих, Олька снизошел до того, что с размаху, как принято было в революционной среде еще со времен Чернышевского, пожал руки - сначала девчонке, потом ребятам.
– Волчкова.
– Зайцев.
– Герш.
– Товарищ Абардышев! Мы пришли к Вам...
– Погоди, Валька, - остановил девчонку длинный широкоплечий Зайцев, дело вот в чем, товарищ. Мы - актив комсомольской ячейки седьмой группы "А", школа десять.
– На Миллионной?
– Да, здание бывшей гимназии. Мы пришли говорить с Вами о директоре нашей школы, Алексее Даниловиче Алферове, который представляет из себя скрытый враждебный элемент.
– Ну-ка рассказывайте!
– Олька с чекистским шиком уселся на стол.
– У нас не какая-нибудь там гимназия, - продолжал Зайцев, - а советская школа. А Алферов сознательно ставит дело так, будто революция на школу не распространяется, - мальчишка заерзал на стуле.
– Понимаете, товарищ Абардышев, положение ячейки в школе и без того сложное.
– Вот наша группа, - заговорил Герш, - половина группы - сознательные ребята, многие - комсомольцы, помогают в агитационной работе на предприятиях... А порядка пятнадцати человек - буржуазный элемент, вдобавок - имеет влияние. И есть еще несознательные.
– Ну и вот. Как директор, он обязан поддерживать ячейку. А вместо этого Алферов мешает ее работе на каждом шагу. На днях было собрание общешкольной ячейки. Постановили - исключить из школы троих учащихся на основании того, что они - контра и вредят. Директор не только не утвердил постановление ячейки, а вообще говорил с лицами, выдвинутыми школьной общественностью, как какой-нибудь директор при старом режиме с гимназистами. Самоуправления в школе практически нет. Обратив на это все внимание, мы, комсомольцы, установили наблюдение за квартирой Алферова. Наблюдение показало, что у Алферова бывает слишком много гостей, больше мужчин, и некоторых он сам выпускает через черный ход. Позавчера двое мужчин внесли явно тяжелую корзину, а вышли каждый по отдельности, причем один вышел, как входил, а другой - вошел в телогрейке, а вышел в пальто и с бородой.
– А поскольку воззвание "Смерть шпионам!" мы у себя на ячейке прорабатывали, - бойко затараторила Валька, - то как старших наших товарищей немедленно ставим вас в известность!
Дело оборачивалось серьезнее, чем можно было предположить.
– Ладно, ребята!
– Олька спрыгнул со стола, показывая, что разговор закончен.
– С бдительностью у вас действительно порядок. Непременно тряхнем вашего директора - только разберемся вот с более важными делами... Ясно? Язык держать за зубами, думаю, умеете.
"Если не повиснем раньше на фонарях Александровской", - подумал Олька, вспоминая слова Блюмкина... Они, эти очень даже пригодные в дело ребятишки, которых немного поднатаскать с оружием и хоть сейчас уже поручай им что угодно, даже представить себе не могли, как близко подступил сейчас фронт. То, что фронт подступил близко, знал весь город, застывший в напряженном ожидании. Но о падении фортов, о реальной границе знали те, кто держал ее между двумя огнями, знал ЦИК, где, позабыв свои счеты, Зиновьев и Сталин непрерывно запрашивали Москву о подкреплении, знала Москва, знали конспиративные квартиры, ожидающие приближения фронта к заветной черте, той, которая будет сигналом для ответа изнутри, знала ЧК, знал Олька Абардышев.
44
Толкнув массивную высокую дверь, Сережа очутился в обычном гимназическом вестибюле, обычном настолько, что, забывшись на миг, он по восьмилетней привычке потянулся расстегивать шинель, но, обнаружив вместо нее пуговицы куртки, опомнился и улыбнулся. Гардероб действительно работал: старик с осанкой швейцара (вероятно, это и был прежний швейцар гимназии) с недовольным лицом читал за металлической сеткой номер "Пламени". Звонок, видимо, был только что: по лестнице еще гремели стремительные шаги, сверху доносился характерный школьный гам и хлопанье дверей.