Борьба вопросов. Идеология и психоистория. Русское и мировое измерения
Шрифт:
Интеллектуальные навыки и накопленную информацию невозможно отнять, присвоить так, как отнимают и присваивают станок, инструмент, землю или даже тело человека. Рукопись можно купить или отнять, вдохновение – нет. Совпадение труда и собственности в одном нематериальном процессе – интеллектуальном – и превращение этого процесса в производственно-системообразующий в мировом масштабе, в условиях снятия противоречия между глобальным и локальным (с подключением к Интернету участие в мировых производственно-коммуникационных процессах возможно в любой точке) позволяет носителю этой трудособственности занять произвольную позицию по отношению к Капиталу и Государству, максимально независимую от каких-либо структур власти, – catch me if you can. Не об этом ли мечтал К. Мангейм с его идеей «свободного парения интеллигенции»? Только ныне речь идёт не об интеллигенции – vixerunt, а о наёмном работнике интеллектуального труда, «магнитной подушкой» деятельности и свободы которого являются мировые информационные потоки, в том числе потоки информации как товара, оперируя которыми, он к тому же оказывается и менеджером социальной информации.
Итак, только наёмный работник умственного, интеллектуального труда, функционирующий
Например, принципиальная немногочисленность наёмных работников интеллектуального труда (наукоёмкое производство не требует многочисленной рабочей силы, а потому не может быть основой ни для массового рабочего класса, ни для массового среднего класса 129 ) способна создать ситуацию, когда «эксплуататоры» и «эксплуатируемые» окажутся по одну сторону социальных баррикад, а все остальные, т.е. не включённые в систему эксплуатации и в социально организованное пространство, – по другую. Эти последние будут тем или иным способом исключаться из Социальной Игры при минимальной гарантии выживания. В таком случае, как когда-то, в XVI-XVIII вв., проблемы угнетения оказались снятыми в эксплуатации и хотя и сохранились, но уже не были главными, системообразующими, так теперь и эксплуатация может оказаться снятой в рамках какого-то более широкого и важного отношения, иначе, чем эксплуатация рассекающего общество и осуществляющего функцию социального исключения. Например, «социально организованное население» – «социально дезорганизованное население»; зона «качества» жизни – зона «количества» жизни; «зона жизни – зона выживания» и т.п. В такой ситуации (где, кстати, политике в строгом смысле слова уже нет места) социальные выбор и действия интеллектуала только как наёмного работника уже невозможны, поскольку функция работника оказывается элементом более широкого функционального комплекса, более широкой и важной социальной принадлежности. Это – не говоря о том, что наёмный работник интеллектуального труда, в отличие от работника труда индустриального, выступает в качестве собственника такого фактора производства, который, как уже говорилось, реализуется не только, а нередко и не столько по линии рынка и зарплаты, сколько по линии монополии и ренты. Это существенно меняет ситуацию, превращая «профессиональных интеллектуалов» типологически не столько в наёмных работников, сколько в ремесленников или, по крайней мере, придавая их практике и социальной характеристике (нео) ремесленно-цеховой характер. А такие социальные агенты вступают уже в иные отношения с другими социальными агентами и ведут себя иначе, чем пролетарии. Например, в средневековых городах, будь то Любек, Новгород, Флоренция или Пиза, несмотря на все острые внутренние противоречия, по отношению к «внешнему» миру (сеньор, крестьянство и т.д.) город чаще всего выступал как единое целое. Что касается внутренних конфликтов, то городская организация была сконструирована так, что многие «вертикальные» (социальные, «классовые») конфликты превращала в «горизонтальные» – «территориальные» (улица против улицы, конец против конца и т.д.) или профессиональные (цех против цеха). Цехи в борьбе с другими цехами и городскими властями тоже выступали как целое, несмотря на внутренние противоречия.
129
Только один пример. Персонал фирмы «Microsoft», имеющей отделения в пяти десятках стран, составляет 16 400 человек. Больше не надо.
Не исключены также и различные формы интеграции господствующих групп и наёмных работников интеллектуального труда, тем более что компьютеризация экономических процессов вносит существенные изменения в сам феномен собственности. Примет ли эта интеграция вид того, что Ж. Бенда в 1920-е годы назвал «la trahison des clercs», или чего-то похожего на социально-властные подъём шэньши («книжников») в Китае XV-XIX вв., – это уже частности. Такая интеграция, частичное совпадение социального и профессионального (власти, собственности и знания) тем более возможны, что «интеллектуальный пролетариат» немногочислен, и сравнительно небольшой персонал может контролировать глобальные инфосети. Конечно, социум подобного рода уязвим: уничтожение в ходе конфликта или иной ситуации производственно-интеллектуальной верхушки делает общество ацефальным, поскольку у выживающе-развлекающегося большинства интеллектуальные факторы производства отчуждены, а владение интеллектуальными и социальными технологиями отсутствует.
Таким образом, интеграция интеллектуалов в той или иной форме, в той или иной степени с персонификаторами власти и собственности, господства и привилегий, с одной стороны, замыкание в виде цеха или чего-то похожего, т.е. корпоративизация – с другой, – вот две формы депролетаризации наёмного работника умственного труда.
Корпоративизация образования уже налицо, будь то Россия или США. Дети часто «наследуют» интеллектуальные профессии родителей. Разумеется, свою роль здесь
Именно эти вопросы приобретают ныне острое политическое значение. Внутренняя политика самой развитой страны мира, США, во многом вращается вокруг трёх социобиологических вопросов – race, health, gender (раса, здоровье, пол) – до такой степени, что Ф. Фехер и А. Хеллер использовали термин «биополитика».
Если учесть, что за НТР с её социальными и культурно-психологическими (влияние компьютеризации, Интернет, виртуальной реальности) последствиями грядёт научно-биологическая революция, социальные последствия которой (вплоть до видовых, биосоциальных изменений посредством создания индустрии пересадки органов и генной инженерии) могут действительно превратить в предысторию всю предшествующую историю человечества, причём не столько в предысторию человека, Homo sapiens sapiens, сколько какого-то иного Homo, скажем, Homo Virtualis Mutatis. На таком фоне нынешние «биополитические» реалии (к которым надо добавить и движения «сексуальных меньшинств») могут оказаться довольно безобидным «воспоминанием о будущем». Не являются ли ширящееся ныне на Западе движение квартиросъёмщиков 130 , их противостояние властям раннепредвосхищающей формой борьбы за «биологическое пространство», которое в условиях компьютеризации и виртуализации жизни, с одной стороны, и глокализации социального пространства – с другой, совпадает с производственным пространством, с locus standi и field of employment. Это – не говоря о том, что такая «биопроизводственная» точка-глокус становится целым миром, целой Вселенной, куда может «проваливаться» и уходить человек, «выпадая» из общества. Это даже не la zone du non droit Э. Баладюра, а la zone du non zone, la zone-point или, по крайней мере, la zone du non socialit'e в привычном смысле социальности, поскольку грань между реальным и ирреальным становится пунктирной, а социальное пространство сжимается в биосоциально-производственную точку, т.е. стирается, штрихуется и грань между социальным, производственным и физическим (биологическим) существованием. Разумеется, это логико-теоретическая модель, реализация которой столкнётся с сопротивлением реальности – как субъекта, так и «накопленной системности». Именно это произошло с капитализмом, развёртывание которого на Западе было исторически ограничено и христианским субъектом, и Европейской цивилизацией – так История и Человек подправили Логику.
130
Я благодарен А.С. Донде, обратившему моё внимание на это движение.
Тем не менее, все приведённые выше соображения позволяют сделать вывод: есть много факторов, способных ограничить, затруднить и возможность социального протеста на «революционных рельсах» (как и строительство подобных рельсов), и возможность соответствующего такому протесту выбора. Более того, затруднённым оказывается сам выбор в принципе, его определение. Выбор чего? Между кем и кем?
VII
Господствующие группы мировой капиталистической системы, нынешней фазы её развития едва ли могут вызвать симпатию, тем более что логика их функционирования и сохранения привилегированных позиций всё больше стирает грань между легальной и нелегальной сферами, причём не только в России, Таиланде и Колумбии, но также в США, Италии или Японии. Это – значительно более серьёзная проблема, чем просто криминализация, с которой часто смешивают такие явления, как прогрессирующая внелегализация власти и бизнеса, как упадок государства в качестве института и т.п.
Но ведь и низы тоже симпатии не вызывают: та же внелегализация, только внешне в значительно более уродливых, примитивных и страшных формах, нарастание веры в иррациональное, деинтеллектуализация – и это на фоне развёртывания НТР, развития «информационного общества». Пожалуй, не так уж далёк от истины оказался Р. Дебре, который, играя словами, написал: «L’`ere de l’intelligentsia sera celle de la plus inintelligence» 131 . Действительно, поскольку интеллектуальные факторы производства становятся решающими, то именно их – в виде разума, способности рационально рассуждать и т.д. – надо отнять, обменяв на (и подсунув вместо них) дешёвые и примитивные развлечения, веру в иррациональное и т.д. Футбол, радио и пабы – вот что позволило господствующим классам в 1930-е годы избежать революции в Великобритании, писал Оруэлл. Теперь это можно заменить игровыми автоматами, виртуальной реальностью, кино, спортом для одних, наркотизацией – для других, для самого низа.
131
«Эра интеллигенции будет самой неинтеллектуальной». Debray R. Le pouvoir intellectuel en France. P.: Ramsay, 1979. P. 273.
Эпоха масс и революций (1789-1991 гг.) не была комфортной – напротив. Но она несла то, что нередко оказывается дороже и важнее комфорта: Обещания, Надежды, Иллюзии. В любом случае, была некая перспектива. Борьба за свободу всегда предполагает будущее, она футуристична (future). Борьба за выживание ограничена настоящим, она презентична (present).
Логика развития постиндустриального мира, конкуренции за место под солнцем в нём, даже если он окажется Dark sun world, объективно ведёт к тому, что под «колёса прогресса» попадает значительная часть населения – последняя четверть ХХ в. демонстрирует это со всей наглядностью.
«Обречённые, несчастные обречённые, – размышляет о людях некой местности Кандид, герой «Улитки на склоне» Стругацких, – они не знают, что обречены, что сильные их мира… уже нацелились в них тучами управляемых вирусов, колоннами роботов, стенами леса, что всё для них уже предопределено и – самое страшное – что историческая правда… не на их стороне, они реликты, осуждённые на гибель объективными законами и помогать им – значит идти против прогресса, задерживать прогресс на каком-то крошечном участке фронта».