Бортовой журнал 2
Шрифт:
Этого цыпленка нам принесла Лара. Маленький такой, желтенький.
Мы посадили его в коробочку и кормили пшеном.
А попку мы ему мыли под горячей водой. Подставляли ее под кран. Моем, а он орет.
Он очень любил сидеть на голых ногах. Придет кто-нибудь, сядет за стол, а он тут как тут – прибежит со всех ног и усядется на ногах, а потом пригреется, нахохлится, опустится на живот и задремлет.
А потом он подрос и любил взбираться на плечо. Там он усаживался и начинал теребить клювом сережки, если сидела дама, и пощипывать мочку уха, если мужик.
Я его
Очень он не любил, чтоб его в кладовке закрывали. Мы его там на ночь помещали. Он вечером сидел рядом, крепился, да нет-нет и свалится, засыпает, значит. Тогда мы ему и говорим: «Иди в кладовку!» Что тут поднимается, возмущение: «Ко-ко-ко! Как. кая кладовка! Все здесь, а я туда? Фигушки!» – ну тогда его за шкурку и за дверь.
Повозится там, повозится и затихнет.
А еще я ему дождевых червей набирал. Очень он их любил, орал от счастья, а потом схватит червяка и давай его об пол бить, прежде чем проглотить.
Всех приходящих встречал у двери, хлопал крыльями и вопил от восторга.
Потом подрос – куда ж его, почти петух.
Пошли пристраивать.
Поехали в Репино. Там ходили по старушкам и спрашивали: «Не возьмете ли к себе нашего петушка?» Одна согласилась.
Мы помялись и говорим: «Только не ешьте его. Ладно? Он у нас ручной!»
И нам обещали его не есть.
Считаю ли я, что наше государство имеет форму неустойчивую, склонную к агрессии, метастазированию; что просто нет зон, где мы можем сохранить идентичность, свою свободу, свою искренность? Да, я так считаю. Могу даже прокричать это, если кому-то это не слышно.
В наших отношениях с государством нет симбиоза гриба и водоросли. Одно не питается другим, создавая первому благоприятные условия для существования. У нас отношения иного рода. Их на нас, как вшей на тифозном.
Ну кто же понимает писателя буквально! «Я там, где мои книги» – это не книжный магазин. Цветы не растут на прилавке. Книги в своем мире, и этот мир – не торжище.
Современный писатель – я даже не знаю, что это такое. Я – среди своих слов, а они – кто ж их ведает. Я их совсем не знаю. Ни с кем не общаюсь. Разве что пару раз видел Сорокина и полраза при этом рядом с ним говорил.
Да, Колю Кононова я люблю, потому что с ним дружу. Остальные – где они, что они, как они, с кем они? Кто-то бегает в мэрию, кто-то еще куда-то. Союзы какие-то. Чего союзы, про чего, отчего, для чего, с чем союзы?
Так что все заняты.
Ну да, могут они сразу, не приходя в сознание, предложить случившейся девушке постель. Ну… так это тоже дело.
Я внутри свободен.
Но как же законы?
Как же частная собственность, которую провозглашает Конституция? Это хорошо, что она провозглашает, – я готов ей аплодировать, но когда государству захочется отнять эту частную собственность, оно найдет кучу законов, по которым оно совершенно законно это сделает.
Сашка нам недавно рассказал, что в детском саду они ловили шмелей и ели их.
«Они же сладкие!» – говорил Сашка.
«Ну и детки!» – подумал я.
Вообще-то, шмели вызывали у меня симпатию. Этакие основательные ребята. Они обожали устраивать гнезда в старых пнях. Однажды я видел, как ветер сорвал гнездо шмелей с места. В этом случае гнездо было сделано в каких-то спрессованных опилках, то есть оно было легкое. Гнездо лежало вверх ногами и было похоже на небольшой котелок.
Шмели – мамаша, та, что покрупнее, и с десяток ее ребят помельче – покружили над ним, а потом, к изумлению моему, взялись все с одного края и… перевернули свое гнездо.
Я так и застыл от изумления – они разумные. Мама моя! А потом шмели забрались под гнездо и затихли там.
Что такое «прыжок кита»? Это когда подводная лодка, переложив рули на всплытие, изо всех сил устремляется к поверхности. Для пущей убедительности могут и цистерны главного балласта продуть, и тогда она вообще выпрыгивает над водою почти полностью.
Для чего это делается? Для фотоснимков. Это зрелище такое. Ничего общего с тактикой это не имеет.
Подводная лодка обычно всплывает вслепую. Гидроакустику в активном режиме использовать нельзя, засекут, поэтому очень медленно и аккуратно всплываем, переложив рули на всплытие, на глубину семнадцать метров, потом аккуратненько высовываем из-под воды выдвижные устройства – перископ, радиолокационный комплекс и прочее, с помощью чего можно оценить обстановку на поверхности, и потом только не спеша продуваем среднюю группу ЦГБ, всплываем в позиционное положение – над водой показалась рубка – и вот уже пускается воздуходувка, которая и продувает балласт – носовые и кормовые группы ЦГБ.
Вот так лодка всплывает. Никто не выпрыгивает из воды. Это небезопасно. На поверхности может оказаться айсберг, может лежать судно с выключенным двигателем, яхта или стадо спящих китов.
А если прыгать для фото, то на поверхности должно дежурить судно, которое разгонит всех из района такого прыжка.
Иначе можно протаранить лежащее в дрейфе корыто с японскими юниорами – потом вылавливай их сачком из воды.
Пришел он во сне. Мне тут сказали, что его Аль-Хадиром зовут. Вроде и не сон это был. Очень уж явно. Но я спал. Это точно. Араб. Тонкие черты лица. Волосы короткие, вьются. Небольшие залысины. Тонкий породистый нос с горбинкой. Ведет себя с необыкновенным достоинством. Очень образован, воспитан. Мы с ним беседовали. Он что-то объяснял, мягко убеждал. Никакого насилия.
Только моя любимая логика. Все пристойно. Он сидел в моей комнате. В кресле. У окна. Рядом с занавеской.
Потом еще несколько раз приходил. Я его не боялся. Мы просто разговаривали. Он обещал помощь. Я от нее отказался. Он не обиделся.
Потом приходили другие. Тоже во сне. От этих – мороз по коже и вся шерсть дыбом. От них «Отче наш» помогает. Не сразу, но отпускает. Я к ним тоже привык.
Раньше пугался, а потом – чуть чего, уже знаю, пришли. Здесь они, сердешные.
И змей был. Руку мне покалечил, но рука отросла. У меня на глазах.