Босиком по краю моря

Миронина Наталия

– Я помню, чем это кончилось. Ты просил устроить коллоквиум, чтобы обсудить творчество этого самого Шоера в рамках изучения курса европейской литературы восемнадцатого века. Устроили. Ты выступал. Все восхищались, как ты смог отыскать этого поэта в книгохранилище. Одна-единственная книжка в Ленинке, на руки не дают. Ты распечатал стихи на листах и раздал их в группе. Клавдия Семеновна подробно разобрала стихи, участвовала в разговоре. Даже что-то припомнила из биографии этого немецкого поэта. А потом… Ты помнишь, что было потом.

Суржиков покраснел.

– Ага! Забыл! Или

хочешь забыть! А я помню. В разгар бурных дебатов, когда все с увлечением обсуждали «изящество рифмы», а Клавдия Семеновна сказала, что еще появятся ученые, которые откроют Шоера широкому читателю, ты громогласно признался, что поэта выдумал, а стихи сочинял сам. Что врал, будто это переводы. Ты обманул и выставил на смех преподавателя, которая устала от твоего напора и, может, засомневалась, но, как всякий думающий и доверчивый человек, решила, что не может все знать. И даже что-то придумала о нем, сочинила какой-то факт его несуществующей биографии. Дабы… не ударить в грязь лицом перед студентами… Слабость, да. Но такая позволительная для пожилого педагога.

– Но стихи оказались хорошими!

– Для малоизвестного немецкого поэта восемнадцатого века? Да, они оказались вполне хороши. Дурным оказался поступок! Тебя, Вадим Леонидович, простили. Хотя твой поступок был скверным. Ты сверстникам мог морочить голову, хотя и это плохо. Но с преподавателем так поступать… Знаешь, мне иногда кажется, что Пчелинцева послана тебе как возмездие и наказание за ту твою историю и за обиду, которую ты нанес милейшей и очень компетентной Клавдии Семеновне. Она ведь тоже была профессором. Настоящим.

– А я что же, не настоящий?! – обиделся Вадим Леонидович.

– Настоящий. Но педагог пока неважный. Одним словом, любой ценой находи общий язык с Пчелинцевой.

Зоя Ивановна развернулась и вышла из аудитории.

– Заходи, Женя. И, пожалуйста, запомни, о чем мы с тобой договорились.

– Хорошо. – Пчелинцева кивнула головой.

Она вошла в аудиторию.

Суржиков уже сидел за своим столом и что-то писал.

– Итак, – сказал он, отрываясь от своего занятия, – вам нет нужды сдавать экзамен. В этом семестре по моему предмету у вас отлично. Оценка уже стоит в ведомости.

Пчелинцева остолбенела.

– А…

– Евгения Ильинична, – произнес Суржиков и, увидев, как передернуло Женю, поправил себя: – Евгения, думаю, наши миротворцы в лице Зои Ивановны даже не подозревают, как мы с вами ненавидим друг друга. Пусть это останется нашей тайной. Предлагаю свести все контакты на нет. Я знаю, что вы будете из упрямства, в ущерб остальным дисциплинам, зубрить мой предмет. И как бы я ни хотел вас подловить, поставить неуд или «удовлетворительно», мне вряд ли это удастся. Так что разумнее было бы договориться о ненападении. Ситуация патовая. Плохо будет, если вы станете лезть на рожон, цеплять меня на лекциях. Я же буду отмалчиваться и не дам вам шанса ввергнуть занятия в пучину склоки. Будет сплошная война.

Вадим Леонидович посмотрел на Женю.

– Как скажете. Мне все равно, – пожала она плечами. И тут же увидела, как в глазах Суржикова появилось раздражение. Видимо, он ожидал какого-то развернутого ответа,

а из слов Жени понять было ничего нельзя. Так, равнодушие, а какие поступки будут – кто его знает.

– Господи, вы свободны. Экзамен у вас принят, – сказал Вадим Леонидович.

Женя потопталась на месте, а потом сказала:

– Хочу, чтобы вы знали – вы вели себя грубо и недостойно. Вы перешли на личность. Вы позволили себе хамский тон. А я такого в свой адрес никогда в жизни никому не позволю. Поэтому я по-прежнему считаю вас своим… своим…

– Врагом? – подсказал насмешливо Суржиков.

– Нет, это не так. Мне все равно, что вы думаете обо мне, о моих знаниях. И о моем поведении.

– Принято к сведению. – Суржиков заложил руки за спину, потом прошелся по аудитории и наконец сказал: – Ну, я был не прав. По форме. По существу я придерживаюсь прежней точки зрения. Я считаю, что на занятиях надо сохранять дисциплину и соблюдать субординацию. Но моя реакция была неправильной. Еще раз прошу простить.

– О, – только и сказала Пчелинцева.

– При этом, – продолжил Суржиков, – я повторю – мы с вами соблюдаем значительную дистанцию. Во избежание.

– Хорошо.

– Вот и отлично. Теперь я уйду на каникулы со спокойным сердцем. Конфликт закрыт. А вы не подожжете мою кафедру.

– Я постараюсь. Но лишним огнетушителем обзаведитесь.

– Непременно. И еще багром, ведром и топориком.

Пчелинцева против воли рассмеялась и вышла из кабинета.

Вечером она встретилась с подругами. Коробицина и Титова ждали ее в чебуречной. Было у этих трех стройных и модных девушек любимое место, где пахло фритюром, мясом и стоял гомон. Студенты составляли большинство посетителей, но девушек здесь было мало.

– Ведь ничего нет плохого в том, что мы любим поесть, – сказала как-то Коробицина, надкусывая сочный чебурек.

– Плохо, что мы любим много поесть, – хмыкнула Женя.

– Ну, в этом смысле мы везучие – наш вес не меняется.

– Это все потому, что мы сладкое не любим, – сказала Титова.

И это было правдой – конфеты, тортики и прочие углеводы они с удовольствием променяли бы на шашлык и холодец. В этой чебуречной они еще любили дух конспирации – ребята-студенты порой обращали на них вынимание, но не прислушивались и вообще очень быстро теряли интерес. Не то что в кофейне в Манежке, куда предпочитала ходить женская половина факультета. Там, в изящной обстановке, среди пирожных и капкейков, сплетничали, подслушивали, наблюдали, плели интриги и готовили заговоры. Там никакие посиделки, ни одно свидание или разговор не проходили незамеченными.

Когда Пчелинцева пришла в чебуречную, подруги уже были на месте.

– Ну? На щите, надеюсь? – спросила Титова.

– Да, я победила. Во-первых, не сдавала экзамен, но получила «отлично». Во-вторых, Зоя Ивановна его «выпорола» и заставила допустить к экзаменам. Но, главное, он извинился.

– Вот это да! Суржиков – извинился! С его гонором…

– Вот, – улыбнулась Женя, – ну, мы договорились на нейтралитет.

Некоторое время все молча ели чебуреки. А потом Титова произнесла: